— Нет-нет.
Зандель снова обнял меня, долго прижимал к себе, осушил мои слезы своими поцелуями. В общем, мы оказались погруженными в романтическую атмосферу, похожую скорее на погребальный эротизм. Даже Зандель заметил, что мы разыгрываем неумеренную любовную сцену, потому что, перед тем как попрощаться, он опять стал легко улыбаться, будто хотел убедить меня, что все эти разговоры о смерти были лишь отвлеченной игрой. Так наконец я вынырнула, опутанная ложью, из сумерек глубочайшего отчаяния.
На улице я сразу успокоилась и на несколько минут заглянула в супермаркет «Монте делла Фарина», накупила разного мыла для кухни, чтобы оправдать перед Джано, как уже делала не раз, свое опоздание.
— Ты уже забила весь дом этим мылом, — сказал Джано, увидев у меня в руках коробки.
Я про себя снисходительно улыбнулась. Выходит, Джано не так рассеян, как я думала?
— Захоти я придать значение этим кучам мыла, то мог бы выдвинуть гипотезу о твоем подсознательном стремлении к чистоте, к невинности.
«Ага, — подумала я, — Джано в который раз пускается в смехотворные попытки психоанализа по рецептам иллюстрированных журналов».
— Мое стремление к чистоте оправдывается любовью к чистым полам, ванным, столовым приборам, кастрюлям. Давай не будем ссылаться на мое подсознание. Пожалуйста.
Джано
Не знаю, как определить короткую статью, появившуюся на страницах римского выпуска «Коррьере делла сера». Месть? Но чья? Может, считать ее творчеством журналиста, просто не согласного с моими урбанистическими идеями? Многие мои коллеги, например, не в состоянии перенести бурную реакцию студентов, которые предпочли посещать мои террористические лекции, оставляя пустыми их аудитории. Зараза, распространявшаяся из университета, могла легко осесть на страницах газет.
«Легко представить, что самой большой радостью для нашего урбаниста был бы дождь „умных“ бомб, сброшенных на некоторые римские кварталы вроде Париоли и вызвавших к жизни его разрушительные фантазии, к счастью — только виртуальные». Вся статья была выдержана более или менее в таком саркастическом тоне, но, должен признать, она строилась на подробной информации о тех группах домов, которым, по моему замыслу, следовало исчезнуть, уступив место какому-нибудь садику и, в перспективе, большим деревьям — пиниям и римскому каменному дубу. Все излагалось очень точно. Ясно, что автор статьи целиком пользовался информацией, почерпнутой из разговора со студентом, слушавшим мои лекции.
И все же статья была не совсем разгромной, поскольку в ней допускалось, что в отдаленном будущем мои теории могут дать и прекрасные результаты, которые преобразят лицо современного Рима. А фактор времени играл решающую роль в моем проекте, если понимать под временем наше будущее. Как говорил Дон-Кихот, не все времена одинаковы и одинаково проходят.
Статья произвела на меня странное, хотя и не сильное впечатление. В сущности, за исключением нудных саркастических преувеличений («умные бомбы»), я был в чем-то согласен с журналистом «Коррьере делла сера». Самокритика или самобичевание? Конечно, парадоксальные идеи моих урбанистических проектов не могли не удивлять студентов, но прежде всего вызывали у них дискуссии и полемику, продолжавшиеся вне стен аудитории и самого университета. А это уже успех.
Я решил поговорить об этой статье в аудитории, так как не хочу, чтобы мои студенты подумали, будто сарказм автора задел мое самолюбие. Я привык к истерическим реакциям, которые иногда провоцируются моей позицией в отношении так называемой современной урбанистики и архитектуры.
В университете на меня со всех сторон посыпались молнии, когда я объяснил слушателям, что главная ответственность за ужасные муравейники, выросшие на окраинах всех больших европейских городов, ложится на Ле Корбюзье. «Сияющий город»,[9]который марсельцы окрестили сумасшедшим домом, стал образцом, вдохновившим архитекторов и геометров на создание этих чудовищных периферийных муравейников. И опять-таки Ле Корбюзье подражали строители многочисленных маленьких вилл, узурпировавших солнце и изуродовавших чудесные уголки на берегу моря и в деревенской местности.
После торжественного ужина по случаю возвращения Занделя из Нью-Йорка мы его больше не видели, вернее, я его не видел, а Кларисса наверняка видела и, возможно, отпраздновала с ним его возвращение в постели.
Кларисса
Господи, как же мне плохо! Я напичкалась «Ксанаксом», но внешний покой не снимает моей глубокой тревоги (как-то не хочется говорить об отчаянии, хотя это слово подходит больше всего). Моя встреча с Занделем после его возвращения из Соединенных Штатов повергла меня в глубокую депрессию (вот он, диагноз). С тех пор прошло две недели, а Зандель молчит. Мой мобильник онемел, а его отключен.
Болезнь Занделя, конечно, никакая не вирусная пневмония, как он пытался убедить нас в тот вечер, когда мы ужинали у него. Я знаю, какие болезни требуют лучевой терапии, и знаю также, что лучевая терапия дозируется в зависимости от болезни. Поэтому истребление красных кровяных телец наводит на тяжелые мысли. К сожалению, я не могу ни с кем об этом поговорить, и с Джано прежде всего. Отчаянные мысли в одиночестве.
Утром я попыталась прочитать еще несколько страниц романа Джано, надеясь, что они немного отвлекут меня, но видеть себя наколотой, как какое-нибудь насекомое, на аккуратные страницы коварным Джано… Это всякий раз раздражает меня, доводит почти до психического расстройства, потому что мне трудно совмещать образы Мароции и Клариссы, и я уже не знаю, где я — там или здесь, я — Кларисса, удрученная и запутавшаяся, или Мароция — торжествующая и бессовестная грешница.
Странно, как это в реальной жизни у меня хватает душевных сил совершать свой славный адюльтер, тогда как Мароции даже неведомо понятие адюльтера. Я в подсознании почти что католичка, тогда как Мароция — жалкая эротическая язычница, не сознающая утонченного удовольствия от греха. Великое изобретение христианства — грех, и блаженно чувство вины, присущее грешнику.
Я поняла, что его книга трудна для меня, этакое увеличительное стекло, искажающее мой образ. Рассказы о моих встречах с Занделем перед его поездкой в Нью-Йорк так ловко придуманы, что прочитай их вовремя, я могла бы почерпнуть для себя кое-что полезное. Даже по этим акробатическим вывертам видно, что Джано все сочинил, иногда его выдумки совпадают с действительностью, а иногда подправляют или даже предвосхищают ее.
Теперь мне хотелось бы подражать Мароции, более спокойной, более непринужденной и, в общем, более циничной, чем Кларисса. А может быть, даже и более умной. Эта писанина — жестокая шутка, а в общем и целом немножко гротескная. Но какая путаница в моей голове из-за этой Мароции, из-за этого призрака!
