Садясь рядом, Рейнхарт внезапно ощутил острое желание, от которого напряглись все мышцы, пересохло в горле и тело заломило, как от страшной усталости. Вот, значит, чего лишил его этот окаянный год, подумал он и закрыл глаза. Господи помилуй, без чего только не обходишься и даже не замечаешь этого.
— Видно, вы здорово вымотались,— сказала девушка, глядя на его отражение в сереющем стекле; она старалась не поворачиваться к нему правой стороной лица, где были шрамы.
— Нет,— сказал Рейнхарт.— Просто закружилась голова.
— А вы кто? — спросила Джеральдина.— Вы не механик, нет? Я вас за механика приняла.
— Я не механик,— сказал он, откинув голову на спинку сиденья. Сейчас на него и в самом деле навалилась усталость.— Я эстет. Но я перевоспитываюсь.
— Вы, случайно, не из Мандевилла? — небрежным тоном спросила Джеральдина.
— Я из Миссии живой благодати,— ответил Рейнхарт.— Я алкаш.
— Ну, это еще ничего. Вас мылом вытрезвляют, да?
— Они мне вычищают душу.
— Вы, наверно, университет кончали?
— Да,— сказал Рейнхарт, повернув к ней голову. Рядом на спинке сиденья лежала ее рука, красная, в ссадинах, с распухшими суставами пальцев. От нее пахло мылом М. Т. Бингемона.
Джеральдина быстро убрала руку и отвернулась к окну.
— Мыло проклятое,— сказала она.— Все руки разъело.
— Не заметил,— сказал Рейнхарт.— Я вашей рукой любовался. Ей-богу.
— Ха,— сказала Джеральдина, положила руку обратно и крепко стиснула спинку сиденья.— Полюбовались и хватит... Понимаете,— немного погодя заговорила она, и лицо ее приняло сосредоточенное выражение,— раньше мне никогда не приходилось работать на фабрике. А вот после аварии пришлось.— Она быстро и весьма драматично повернулась и вскинула голову, представляя ему на обозрение свои рубцы.
— Как же это вышло? — спросил Рейнхарт.
— А вот как.— Джеральдина сдвинула брови.— Это было в Голливуде. Мы мчались на гоночной машине, я и один мой приятель-киноактер...
— Джеймс Дин?
Она молчала, глядя на него злыми глазами. Потом улыбнулась.
— Вам к центру?
— Так точно.
— Тогда нам здесь пересадка. Это Елисейские поля. Нам надо пересесть на автобус до Дикатур-стрит.
Они вышли из полупустого автобуса и молча зашагали по мокрому от росы зеленому островку. Солнце уже взошло и пригревало траву.
— Вы сразу догадались, что я все выдумала?
— Откуда же мне знать, выдумываете вы или нет? Вы простите, что я вас перебил. Это было интересно.
— Даже очень,— сказала Джеральдина.
— То, что на самом деле случилось?
— Нет,— сказала Джеральдина.— То, пожалуй, нет.
— О'кей.
Они вошли под навес, где торговали бананами; на мостовой у тротуара тлели кучки побуревшей кожуры, над ними вились струйки черного дыма, сладковато пахнувшего бананами.
— А что вы делали, пока не стали перевоспитываться?
— Я-то? — переспросил Рейнхарт.— Я играл.
— Играли? — засмеялась Джеральдина.— На скачках, что ли?
— Музыку,— сказал Рейнхарт, удивляясь, что произносит это слово вслух.— Я был в некотором роде музыкантом.
— Ух ты,— сказала Джеральдина.— Значит, на рояле.
— На рояле,— отозвался Рейнхарт.— И на рояле, и на прочей дьявольщине. Главным образом на кларнете.
— А что вы играли? Джазовую музыку?
— Все играл,— сказал Рейнхарт.— Все на свете.
— И у вас было много денег?
— Ни гроша. Никогда в жизни.
— Значит, не бог весть какой вы музыкант, правда? — улыбаясь, заметила она.— То есть, значит, вы как раз вовремя получили постоянную работу.
Рейнхарт ступил с тротуара и, пошатнувшись, сделал несколько шагов прямо по горящей банановой кожуре.
— Осторожно, братец! — Джеральдина протянула руку, чтобы поддержать его.— Это, наверно, с непривычки — ведь всю смену отработали, без дураков.
— Я всегда считал, что к работе надо привыкать постепенно,— сказал Рейнхарт.— День у меня был долгий.
Перед ними остановился другой бело-зеленый автобус, в нем было полно негров и негритянок в прорезиненных плащах, и все бережно прижимали к себе пакетики с завтраком. Рейнхарт и Джеральдина прошли сквозь дым, взобрались в автобус и сели порознь на последние два свободных места. Рейнхарта мгновенно сморил сон.
Когда он очнулся, автобус уже почти опустел, впереди виднелись столбы эстакады, и над ними на утреннем солнце поблескивали никелем бегущие машины. Джеральдина тормошила его за плечо.
— Эй, приятель, поглядите-ка! Вам сюда надо?
— Что-то не пойму,— сказал Рейнхарт, с трудом поднимаясь на ноги,— вроде бы сюда.
Улица была широкая, по обе ее стороны тянулись дешевые забегаловки и витрины, заваленные запасными частями для машин; на ближнем перекрестке торчали четыре покосившиеся деревянные гостиницы с почерневшими от сажи балконами и вывесками, кое-как приляпанными над входом. Кажется, он проходил мимо них по пути к Миссии живой благодати.
— Ну вот, приятель,— сказала Джеральдина,— отсюда вы сами найдете дорогу. Спасибо за компанию.
Рейнхарт следил взглядом, как она сошла на мостовую, проскользнула перед носом грузовика с прицепом, который остановился, пропуская ее, и по-девчоночьи резво побежала на ту сторону улицы. Тротуар уже заполнила толпа пешеходов.
— Эй! — крикнул он, ринувшись вслед за ней в гущу проходивших машин.— Эй!
Она остановилась и подождала.
— Постойте минутку. Давайте чего-нибудь выпьем.
— Вам, наверно, сейчас нельзя,— сказала она.— Вы сразу свалитесь.
— И не подумаю,— возразил Рейнхарт.— Это самая полезная штука на свете. Терапия. Перевоспитание.
Джеральдина молча улыбнулась тротуару под ногами и дала себя увести в буфет на первом этаже деревянной гостиницы. Рейнхарт заказал литровую бутылку местного вина. Осторожно наполнив два стакана, он взял свой и приподнял.
— За перевоспитание.
Он выпил и вдруг вскочил, прижал руку к животу и нетвердыми шагами пошел за буфетную стойку. Лицо у хозяина стало скучно-брезгливым.
— Вон в ту дверь,— сказал он.— Да смотри в оба, там булки с котлетами.
Рейнхарт вышел через заднюю дверь; в лицо ему ударило солнце. Чувствуя пульсирующую боль в затылке, он прислонился к обшитой дранкой стене и глубоко втянул в себя воздух. От первого же глотка волна у него будто перехватило горло, но сейчас внутри разливалось приятное тепло, и он ощутил удивительный душевный подъем. Жизнь была прекрасна.
