— Ты эту благодать хотел смотреть? — со злостью спросил сына Иван Иванович. — На, смотри! Вершина юнитской культуры! — И демонстративно отвернулся к стене.
— А ты предлагаешь мне с утра до ночи упиваться ансамблем ложечников или оркестром балалаечников?
— Прекрати кривляться!
— И ты не передергивай!
Отец выключил телевизор, швырнул пульт на ковер и, поднявшись с дивана, ушел курить на лоджию. Петр остался в комнате — один на один с головной болью.
И вот тут капитан третьего ранга ощутил всеми фибрами моряцкой души, что больше не может терпеть подобные разговоры. Потратить на них драгоценный отпуск, когда на Малайе ждет его любимая, — явная глупость. И после завтрака военмор в сопровождении кондуктора отправился в комендатуру — выправлять проездные документы ДОМОЙ.
Это был торжественный прощальный обед. Отец, словно бы искупая свою непризнанную вину, расстарался на славу. Готовил все сам, от помощи категорически отказался. Заперся на кухне и кашеварил с ожесточением — будто сражался с невидимым врагом.
Петр пригласил отобедать с ними Аристарха Спивакова. Отец был не против. Он подсознательно искал в кондукторе союзника — сына хотелось победить, а победив, не растоптать, а перетянуть на свою сторону.
Первый тост Сухов-старший поднял за честное русское воинство. Чокнулись гранеными стопками. Выпили, не закусывая.
— Между первой и второй перерывчик небольшой, — скороговоркой пробормотал отец и снова наполнил стопки.
— За что пьем? — спросил Петр и сам себе ответил: — За тех, кто в море.
Выпили по второй.
Кислые щи были отменные. И деревенская сметана — выше всяких похвал. Спиваков наворачивал за обе щеки. А Суховы молча дырявили друг друга взглядами — словно в гляделки играли. Наконец Иван Иванович не выдержал и отвел глаза. Буркнул:
— Мертвые сраму не имут. — И взялся за ложку.
— Ты это о чем?
— Хорошо, что мать твоя не дожила…
Кондуктор замер над тарелкой.
— Ай-й! — только и вырвалось у Петра. Стыдить отца было бессмысленно.
— Народ тебя уважает, верит в тебя. Знали бы люди… — глухим голосом произнес Сухов-старший.
— Батя, и для чего ты мне все это говоришь? Что, по-твоему, я должен делать?
— А это уж что совесть тебе велит, сынок.
— Я присягал Объединенному Человечеству. И совесть велит выполнять данную мною присягу.
— Вот ка-ак… — протянул Сухов-старший. — А тебе не кажется: нет ничего зазорного в отказе поклоняться ложным богам? Они — ложные; поэтому клятва, данная им, не стоит и гроша ломаного.
— Я не верю в Бога, батя. Если я и готов поверить в некую высшую силу, то лишь в Великий Космос.
— Тем более.
— Тем более что?
— Ты давал присягу не богам, а обычным демагогам.
— Все до одного двадцать миллиардов человек — демагоги? Или имеются исключения?
— Не играй словами, сынок. Не уподобляйся юнитским политиканам. Ты отлично понимаешь, что я хочу сказать. Хоть и косноязычно, но я пытаюсь объясниться с теми, кто идет следом. С молодыми. С тобой и тебе подобными.
Иван Иванович резким движением отодвинул тарелку недоеденных кислых щей. Щи плеснулись на белую клеенку, украшенную орнаментом из якорей. У русскоязычных землян ветхозаветные клеенки снова вошли в моду. Кое-кто из философов даже нашел в этом факте очередную сублимацию пресловутого русского духа.
— Вот ты скажи мне: чем дышит молодое поколение русаков? Что для вас главное в жизни? Ради чего вы кладете свои буйные головы?
— Откуда мне знать? — Петр не собирался отвечать за целое поколение, а то и за два. — Чужая душа — потемки. Я — человек служивый.
— А твои офицеры и матросы? Ты обязан знать, что у них деется в черепушках. Иначе ты — никудышный командир.
— Это только в песне поется: «Кипит наш разум возмущенный». На самом деле люди просто хотят жить и вовсе не рвутся умирать — даже за самую красивую идею.
— А вот тут ты брешешь, сынок. — В глазах Сухова-старшего загорелся нездоровый огонь. — Ради дурных идей погибли сотни миллионов. Ради светлых — миллиарды. Так было и так будет.
На второе Иван Иванович подал тушеную зайчатину с жареной картошкой и моченой брусникой. Запивать это блюдо полагалось «Зверобоем» — покупной водкой, которую он настоял на десятке целебных трав.
— Не страшно туда возвращаться, сынок? — спросил отец, разливая настойку.
— С какой стати? — удивился Петр.
— С той самой — не прикидывайся дурачком. Твое лицо больше не твое — его склепали коновалы. Я трогал твою кожу — она чужая, гладкая как подошва утюга. — Сухов-старший дотронулся костяшками пальцев до щеки сына и тотчас отдернул руку. — Твои глаза стали зеленее и меньше размером — таких глаз не могло быть в семействе Суховых. Ты утратил половину своего тела — и ничего не заметил. Но я-то чую рядом с собой чужую плоть и кровь…
Иван Иванович остановился, перевел дыхание. А его сын против воли начал ощупывать правую щеку, висок, подглазье. Кожа как кожа. Разве что действительно гладковата. Но это бывает от непривычной воды или нового мыла.
— Ты возвращаешься назад — в обжигающий вакуум. Он ненавистен человеческому естеству. В бесконечную пустоту, которую можно заполнить только грязью и смертью.
— Это лирика, батя. А я — солдат. И другой жизни я не знаю. И не желаю себе.
— Плохо, сынок. Плохо, что ты не умеешь жить нормальной жизнью. Боишься ее — и уничтожаешь везде, где только можешь. Но помни: у тебя есть родина — и она ждет.
Голос у Ивана Сухова был глухой, но на туго натянутом нерве, за душу брал. Слушая отца, Петру завыть хотелось. Но плакать он разучился еще в сопленосом детстве.
И тут вдруг военмору подумалось: «А ведь в последний раз старика увижу. Плачь — не плачь». Поэтому эту встречу надо закончить правильно. Чтоб ворчливый старик почувствовал, что он не один на белом свете, что его любят и простят ему любые слова и дела.
Хотя с чего бы Ивану Сухову помирать? При нынешней-то медицине да в шестьдесят один год? Но Петр почему-то знал: в следующий приезд в Париж, он пойдет к отцу не в многоквартирный Октагон в Новых Черемушках, а на поросшее березками кладбище Новый Монмартр. И это предчувствие утраты было острым до боли.
Военмору предстояло лететь на стратосфернике «Париж — Коломбо». На тропическом Цейлоне сходились многие сотни маршрутов, ведь над Старой Землей висит лишь одна пассажирская станция для гиперперелетов и функционирует только один космический лифт. Считается, что такому захолустью достаточно и одного комплекта.
— Сроднился я уже как-то с вами, — пробормотал Петр Сухов, прощаясь с Аристархом Спиваковым в аэропорту Орли. — Жаль расставаться. Мы бы с вами отлично сработались.
