Вульфила же размышлял о пище. Его воображению рисовались окорока, бычьи ноги, копченые зайцы, свиные колбасы, печень теленка в сметане и тому подобные захватывающие вещи.
Арригон переглянулся с Рейтамирой. В последнее время им часто доводилось обмениваться мыслями, не прибегая к словам. И сейчас у обоих мелькнуло в голове одно и то же: пока они потешаются над выжившим из ума стариком, а безумный юноша рвет зубами павшую корову, селяне уже собираются в стаю, готовят острые вилы, снимают со стен серпы и ножи, чтобы изгнать проклятых разбойников и колдунов… «Эти оседлые люди всех чужаков считают негодяями, — подумал Арригон. — И, в принципе, они недалеки от истины, только нам от этого легче не будет».
Мысль о том, что придется убивать крестьян, была ему глубоко отвратительна.
И тут Рейтамира спрыгнула с телеги и крикнула прямо в лицо старику:
— Неужели у вас в селении совсем позабыли добрые обычаи? Разве так гостей встречают? Не видишь разве, кто перед тобой!
Дед пожевал в бороде губами, оборотился к девушке и сухо молвил:
— Да уж вижу. Разбойники и колдуны явились. Какого вы все тут роду-племени, вот чего не разберу! И кто у вас за главного? Уж не ты ли? И который из этих тебе за мужа? А может, все?
— Х-хочешь, я его уб-бью? — беззлобно, вполне деловитым тоном предложил Вульфила, обращаясь к вспыхнувшей Рейтамире.
Она покачала головой.
— Нет. Кто он такой, чтобы я на него обижалась? Просто полоумный старик…
Старик рассмеялся неожиданно добро:
— Вовсе я не полоумный! Это ты зря. А вот приглядеться к вам не помешало бы. Что вы за народ, в самом деле!
— А мы все — разный народ! — заявил Вульфила, противу обыкновения не заикаясь.
Дед фыркнул.
— За полоумного меня считаете, а сами-то вы кто? Я-то вижу, что народ вы один и тот же. Бродяги вы, без всякого народа, вот вы кто! Оттого и жметесь друг к другу… Приличные люди таковых не жалуют и правильно делают.
— Мы заплатим, — сказал Арригон. Во время пожара у него единственного из всех не погибли деньги, потому что он носил их всегда при себе, зашитыми в пояс.
— Ух ты! — притворно изумился дед. — У вас и чем заплатить имеется? Ну давайте, платите. А за что платить-то собрались, бродяги?
— За хлеб.
— Хлеб, братец ты мой, такая вещь, что ее Кому попало не продашь, хотя бы и за деньги, — рассудил старик. Он больше не казался выжившим из ума, в его выгоревших глазках появилась твердость. — Взять, к примеру, тебя, колченогий. Бедой от тебя за версту разит, как от козла похотью. Весь ты дымом пожарищ пропах — небось, и родию потерял, и дом твой сгорел, и сам ты чудом жив остался… Что, угадал я? — хмыкнул он, заметив, как окаменели скулы Арригона. — Все это у тебя на роже твоей плоской вот такими буквами написано! Вот и сам посуди: как я эдакого бедоносца к нам в селение пущу? По доброй воле, честно тебе скажу, вовсе не пущу! Разве что прибьете вы меня, старика, за правду…
— А от-ткуд-да т-тебе знать, ч-что не приб-бьем? — осведомился Вульфила.
Дед вздохнул.
— Да ниоткуда… может, и прибьете, только вот мне это совершенно безразлично. Стар я и ничего не боюсь. А ты, разбойник, — он повернулся к Вульфиле, — сдается мне, северянин. Откуда ты родом? Из Ванахейма?
— Из Асгарда, — проворчал Вульфила.
— Наемник? — прищурился старик.
— Можно с-сказать, и н-наемник, т-только т-тебе до этого ч-что, с-с-ст… — Вульфила надолго застрял на этом слове; — С-старый хрыч!
— А вот был тут такой барон Велизарий, к югу от нас лютовал, говорят… Не из его ли ты людей, заика?
Вульфила кивнул.
— Уг-гадал…
Дед всплеснул руками.
— Так и есть, беда к нам на телеге пожаловала! Тебя-то какими ветрами сюда занесло? Сидел бы под боком у своего проклятого барона, жировал за чужой счет и горя бы не ведал.
— М-мертв Велизарий, — сказал Вульфила. И больше ничего прибавлять не стал.
Повисло молчание. Старик о чем-то размышлял, водя глазами: то на небо взглянет, то в сторону своего села, то вдруг начнет Вульфилу взором прощупывать.
— Да, — уронил он наконец. — Телесами ты богат, братец, умом тоже, пожалуй, не обделен, а как насчет совести — о том не ведаю. Если сов-
рал насчет барона — я заветное слово знаю, и у тебя все кости размягчатся, превратишься в мясной мякиш… Не веришь? Я одного известного враля вот так-то своим заветным словом однажды извел, можешь у кого угодно спросить — расскажут…
И завершив таким образом свою тираду, старик уставился на Рейтамиру. Та покраснела, закрыла лицо рукавом.
— Такая смелая была, а теперь прячешься! — укорил ее дед. Он как будто пробудился от долгой спячки, стряхнул с себя наросший за это время мох и теперь сделался проницательным и словоохотливым.
— Напугал ты меня, вот и прячусь, — тихо отвечала Рейтамира.
— Чем же это я тебя напугал, скажи на милость? Чего ты боишься?
— Грубости твоей боюсь, — прямо отозвалась девушка.
— Это ты правильно, — одобрил дед. — Я человек грубый. Что думаю, то и говорю. А думаю я, что не след девице бродяжничать в компании такого неотесанного сброда…
Арригон побелел.
— Остановись, почтенный, прошу тебя, иначе может случиться беда!
— А от тебя иного и не жду — одной только беды! — резко обернулся к гирканцу старик. Ленивой насмешки в его голосе как ни бывало. И глядел он на гирканца холодно и трезво. — Откуда эта девушка? Вы трое — чужаки, но она родилась в здешних краях! Кто из вас украл ее? Кому надлежит возвратить похищенную дочь?
— Я ушла с ними по доброй воле, — упрямо проговорила Рейтамира и опустила руку, открывая лицо. — Не оскорбляй их. Эти люди спасли меня от злой участи, а человек, которого ты именуешь бедоносцем, — муж мой.
— Ох, ох… — Старик тяжело вздохнул. — Вести ваши тревожные, и сами вы мне крепко не по душе. Подумай в последний раз, женщина, хочешь ли ты идти дальше с этими людьми. Скажи только слово — оставим тебя здесь, и никто тебе слова худого не молвит, а бродяг твоих отправим дальше, куда несут их хромые ноги да дохлая кляча.
— Нет, — повторила Рейтамира, — я с ними пойду…
— Дело твое, больше предлагать не стану. В селение не ходи. Явишься без спроса — затравим собаками, забьем дрекольем. Хлеба вам принесут, пожалуй, только немного, а платы никакой не нужно. Незачем брать от бедоносцев — еще оставите у нас свою беду…
Конан повел тяжелым плечом, отстранил старика и начал спускаться с холма.
— Ты куда? — визгнул дед.
— Заберу своего «грифа», — не оборачиваясь, отозвался киммериец. — Где у вас корова сдохла? Покажи!
