— Тил, — прошептала Нимбус. — Пять сотен мьюнитов в неделю! И десять тысяч тебе! Нам больше не придется беспокоиться о деньгах!
— Нам и вместе быть не придется.
— Я смогу приходить к тебе каждый день!
— Разумеется. — Стуул великодушно улыбнулся. Его белые зубы изумительно смотрелись на сером лице.
— Нам нужно это обдумать и обговорить, — сказал художник.
— Не нужно, — сказала его партнерша, его шедевр. — Тил, ты будешь дураком, если откажешься. И ты будешь дураком, оказавшимся в тюрьме, а потом мертвым дураком. А если ты согласишься, ты начнешь свой путь к тому, чтобы стать серьезным художником. И богатым художником! У этого человека есть друзья. И его друзья увидят «Станции».
— Совершенно верно, — сказал Стуул.
— Все просто будет так, словно у меня есть собственное жилье и работа.
— Этим оно для нее и будет, мистер Тил. Работой.
Да, думал Тил. Когда она была проституткой, это тоже было просто работой.
Из своих коленей под одеялом Нимбус сделала для Тила палатку. Это была хрупкая палатка на огромном холодном пустыре жизни, но она была всем, что у него было, и он вошел туда с той же страстью, с какой вошел и в убежище ее скользкого внутреннего жара.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, — сказал он ей, качая бедрами в мягком ритме, укачивая себя в ее тазовой колыбели. — Должен быть какой-то иной способ…
— Он же тебе сказал — его нет. Он хочет меня.
— Да, именно так оно и есть. Я бы сказал, что он хочет тебя больше, чем хочет мое искусство.
— Ты что, ревнуешь?
— С чего бы это? С того, что ты собираешься переселиться к экзотическому богатому бизнесмену? Да разве это причина?
Нимбус улыбнулась ему.
— Ты ревнуешь, так ведь? И чувствуешь себя неуверенно. Эй… Я же делаю это для тебя… — Она крепче обхватила его своими ногами, зацепившись ступнями за его бедра. Оранжевое мерцание обогревателя, в отсутствие электричества подключенного к аккумулятору, освещало размеренно напрягающиеся мышцы на шее и груди Тила, создавая гипнотический эффект.
— Хочешь что-то для меня сделать? Тогда не делай этого. Если ты на это пойдешь, то не ради меня.
— Ради тебя. Нравится тебе это или нет, но так будет лучше для тебя.
— Ты мне не мать. И я не уверен, что верю тебе…
— О чем ты?
— Для меня, Ним, это чудесная возможность… но ведь то же касается и тебя, верно? Жить в особняке в районе для богатых. Пять сотен мьюнитов в неделю. Ним, ты делаешь это для меня или все же для себя?
— Слезь с меня. — Она освободила его из челюстей своих голодных ног, оттолкнула его плечи.
— Нет, послушай.
— Слезь с меня! — Она выскользнула из-под него, вся покрытая смазкой из их смешанного пота. Ее сердитые ступни шлепнулись о холодный пол. — Ты мне ни капли не доверяешь, верно? Ты считаешь, что я ухожу ради себя самой…
— Ты говоришь, что делаешь это для меня, но я не хочу, чтобы ты уходила!
— Я же смогу видеться с тобой каждый чертов день! Что с того, что я не буду здесь жить…
— Ты не станешь видеться со мной каждый день. Может быть, сначала. Но тебе понравится в этом богатом районе, Ним… Очень понравится. Тебе не захочется его покидать. Не захочется бывать в своем старом районе, напоминающем о тех днях, когда ты была бездомной. Не захочется бывать в этой вшивой квартирке. Не захочется проводить время с неудачником вроде меня.
— Да, ты мне совсем не доверяешь. — В глазах Нимбус блестели слезы. Она натянула трусики. — Ни капли. Считаешь, я хочу жить от тебя подальше? Ну и прекрасно. Думай все, что тебе заблагорассудится…
Тил смотрел, как она одевалась, зашнуровывала свои тяжелые черные ботинки, натягивала свою тяжелую куртку из искусственной кожи, позвякивающую застежками, ремешками и заклепками.
— Куда это ты собираешься? Идти искать Стуула? К нему домой еще даже не привезли «Станции», Ним…
— Я иду прогуляться.
— Он хочет, чтобы ты стала его домашним уродцем. Выступать в этой штуке неделю — это совсем не то, что жить в ней. Он хочет, чтобы ты стала его милой зверушкой. И хочет владеть тобой.
— Ты тоже.
Тил хотел протестовать, хотел сказать, что любит ее, но был слишком сердит, слишком обижен и смущен, а Нимбус уже хлопнула за собой дверью.
Через прозрачную керамическую стенку они не могли друг друга слышать.
Это был всего лишь четвертый раз, когда Нимбус выступала для Стуула в своей клетке. В третий раз ему составили компанию два друга… Но он сказал ей, что не позволит никому другому любоваться работой до тех пор, пока не соберет своих друзей и компаньонов на большое торжественное открытие.
В этот раз они были одни.
Он впервые запустил обе руки в черные резиновые рукавицы и приласкал бомбардируемую краской Нимбус, когда в своем танце она достаточно приблизилась. В один из таких моментов он поймал ее за руку и удержал. Не грубо, но крепко, и она не стала вырываться. Другая его рука оказалась у нее между ног, дошла до скользких от краски ягодиц. Он скользнул пальцем внутрь нее, еще одним пальцем — в другое отверстие. Нетоксичная краска служила смазкой для его движений.
Тогда Нимбус отдернулась с большей страстью, однако обратила свой порыв в вихрь танца. Она чуть не упала, но смогла устоять. Она видела стоящего снаружи Тила в виде темного пятна. Под маской ее лицо краской залил гнев. Сердце выпрыгивало из груди. Чувства переполняли ее до полного опустошения разума. Нимбус продолжала свой танец.
Она увидела, как его рука протянулась в ожидании еще одного касания. Не только в ожидании — она манила ее обратно. Этот жест был грубым, требовательным. Нетерпеливым. Он был недоволен тем, что она увернулась.
Рукавицы были предназначены для рук. Люди в галерее трогали ее. Стуул рассчитывал на то же. Он хорошо заплатил за эту возможность…
Заплатил достаточно хорошо, чтобы уберечь Тила от тюрьмы…
Нимбус снова вошла в пределы его досягаемости. Он поймал ее обеими руками. Обхватил одной ее живот. А правой рукой снова скользнул ей между ног.
Под своей маской Нимбус закрыла глаза. Она хотела вырваться. Действительно хотела. Разве она, как и Тил, не подозревала, что к этому все и придет? Но эти десять тысяч избавили бы их от долга, а еженедельная зарплата даровала бы им финансовую безопасность. Она не стала вырываться из рук Стуула. У нее не было иного выбора, кроме как быть купленной им игрушкой…
Стуул отключил машину и скомандовал Нимбус выйти, хотя та все еще была мокрой от краски. Он постелил покрывало, чтобы она не запятнала его дорогой ковер, на котором металлическими нитями был вышит калийский богодемон, пожирающий души лишь затем, чтобы снова исторгнуть их в бытие. Нимбус неохотно выбралась наружу, преисполненная ужаса. Работа простояла у него всего четыре дня, а ему уже наскучило использовать ее по назначению?
