И потом, когда женщина через два дня или две недели уйдет из твоей жизни навсегда, — почувствовать себя так, будто она унесла с собой добрую часть твоих проблем, а вовсе не личное счастье.
Нет! Нет и еще раз нет! Он дал себе слово, что не проведет Эмили по этому проклятому пути, она слишком для него хороша! И слово свое он сдержит. Не будь он Том Лерой…
— Я ставлю чайник! — раздался ее голос уже с кухни.
Бодрый, звонче обычного. Старается показать, что все в порядке. Что ж, это такая невинная игра, почему бы ее не поддержать?
До поры до времени.
Глаза Тома блестели лихорадочно. Может быть, на восприятии Эмили сказывалась извечная человеческая склонность видеть в других, как в зеркале, отражение собственных чувств и эмоций. А может, он и правда заволновался… Какая разница? Сейчас важны только три вещи: не плакать больше, не уходить в свои невеселые мысли и не выглядеть дурой.
А впрочем, зачем она так строга в требованиях к себе?
Том — просто сосед. Перед ним не нужно ничего из себя изображать, не нужно стараться показаться лучше, чем есть на самом деле. Это избавит их обоих от лишних трудностей. Он не принц, она не принцесса. У него есть проблемы, у нее есть проблемы. Все естественно. Она живая женщина, у нее может быть плохое настроение, может быть тяжелый период в жизни, может быть большая и трудноразрешимая проблема… Она может посадить пятно на футболку, может грязно выругаться, обжегшись о сковородку, может предстать перед ним неумытой и непричесанной. Она же не героиня фильма! Только у них не бывает плохих дней, испорченного маникюра, даже «непричесанные» волосы лежат всегда идеально, с прелестной небрежностью, а когда они плачут, их макияж каким-то непостижимым образом остается безупречным… Да, она не такая. Когда она плачет, то безобразно всхлипывает, и нос краснеет и распухает, и пройдет еще минут двадцать, прежде чем глаза и лицо перестанут выдавать ее минутную… или даже пятиминутную… слабость.
— Надо будет купить электрический. — Эмили кивнула на старый чайник — артефакт этой замечательной во всех отношениях квартиры, — который начал потихонечку сопеть на плите.
— Зачем?
— Удобно.
— Тебе нравится кофе со вкусом пластмассы?
— Я вообще не люблю кофе, тем более растворимый.
— Да ну? — Бровь Тома недоверчиво взлетела вверх. — А я не один раз видел, как ты его пьешь.
— Ну… пью. И что с того? В этой жизни мы часто делаем вещи, которые не очень-то любим.
Эмили осеклась. Кажется, она вновь возвращается к той теме, которую, по правде говоря, не хотела обсуждать с Томом.
Но если отстраненно… К чему им какие-то табу? Табу — это некая узда на отношениях, то, что показывает границы дозволенного, не позволяет их преступить. Нет, она, конечно, не стала бы дефилировать по квартире в одном нижнем белье, это было бы не «беззапретностью», а глупостью и сумасбродством, но все же…
Кажется, она никогда прежде ни с кем не разговаривала об этом, ни с одной живой душой. Даже со Скоттом. Даже с мамой.
И это полудобровольное молчание чертовски, чертовски ей надоело!
— А ты никогда не задавалась вопросом, почему что-то ты любишь, а что-то — нет? — осторожно поинтересовался Том.
Видно было, что он, во-первых, правильно понял, откуда и куда дует ветер, и подхватил ее полуосознанную инициативу, а во-вторых, что он боится спровоцировать новый приступ рыданий.
— Пробовала. — Эмили пожала плечами. — И пришла к выводу, что этот вопрос не имеет ответа и смысла. «Нравится — не нравится» — это данность. Я не могу объяснить, почему вкус кофе или, скажем, горчицы кажется мне резким и неприятным, а вкус молока или меда нравится…
— Значит, «вкус»… мм… любви, во всех ее проявлениях, тебе неприятен?
— Почему сразу — во всех? Мне нравится ужинать при свечах или обниматься… Но мне не нравится «вкус», как ты выразился, секса. Надо же, никогда не думала, что буду обсуждать это с мужчиной! — Эмили усмехнулась и покачала головой. Да уж, удивительные вещи творятся!
— Значит, со своими мужчинами ты это не обсуждала?
— Нет, конечно.
— Просто молча делала то, чего они от тебя хотели?
— Примерно так.
— И наверняка считала, что они поэтому тебе обязаны по гроб жизни?
Эмили вскочила, будто в нее швырнули пригоршню горящих углей, и это движение никак не было связано со свистком старого чайника.
— Ты… ты…
Том протянул руку и выключил истошно орущий чайник.
— Я? — Он смотрел на нее без улыбки.
— Ты абсолютно прав, — произнесла она чужим, бесцветным голосом.
Какие же большие у нее глаза! И… красивые.
— Я запуталась. Я совсем запуталась, Том. — Она села, осторожно, будто тело не до конца слушалось ее.
— Эмили…
— Нет-нет, все хорошо, правда. Только… я, кажется, сейчас сойду с ума.
— От чего?
— У меня внутри ураган.
— С молниями? — Том улыбнулся.
— О да! — Эмили рассмеялась, может быть, слишком нервно.
— Это хорошо. После грозы всегда становится… чисто как-то и свежо.
— И остаются обломки зданий, перевернутые машины и вырванные с корнем деревья.
— У-у-у… Даже в таких масштабах?
— Ну да.
— В чем ты запуталась, Эмили?
— В том, что считать за правду. Я всегда жила… ну в общем ты понял уже как. Потом я подвела под это теоретическую базу. И уверилась совершенно, что надо еще усугубить… а когда эти слова сказал ты, во мне будто что-то перевернулось. И мне больше не кажется, что мое жизненное кредо сколько-нибудь правильно. По крайней мере, я стала в нем сомневаться. А я не могу, не могу больше ни в чем сомневаться, хватит уже, пора жить по-настоящему… — Эмили спрятала лицо в ладонях.
Том почувствовал, как у него сжимается сердце. Он готов был предоставить ей любую свободу — пусть действует как хочет, думает как хочет, относится к людям как хочет, только бы она не плакала!
— Эмили, тебя кто-то… обидел? Причинил тебе боль? — Тома посетила ужасная догадка. Ну откуда у такой женственной, несомненно от природы очень чувственной девушки неприязнь к физической близости? Разве что кто-то ранил ее очень сильно.
От этой мысли у него не только сжалось сердце, но и свело скулы, и сами собой сжались кулаки. Убить. Убить подонка — и думать нечего.
Она молча встала и стала разливать кипяток по чашкам. В одной чай, в другой кофе.
— Мне кажется, если я расскажу тебе… — Она стояла к нему в профиль, наклонив голову. Том не видел ее лица, скрытого под прядями волос. — Если расскажу про это, то ты поставишь на мне крест.
