Как же так вышло?
Как так получилось, что мы, пара, созданная друг для друга, как Адам и Ева, как Тристан и Изольда — пусть это звучит банально, но так оно и есть половины целого, — как же мы живем порознь, встречаясь изредка на съемных квартирах? В гостиничных номерах? Иногда у тебя, когда твоя мать уходит и когда, наверное, ты звонишь своей любовнице и говоришь ей, что сегодня у тебя много работы? Я бросаю все, я спешу к тебе, я прихожу, запыхавшись: я позволяю взять себя так, как тебе хочется, и потом вижу, как ты, скучая, стоишь в ванной. Я знаю. Тебе хочется, чтобы я побыстрее ушла. После того как ты получил все, чего хотел. И все равно я готова идти туда, где ты будешь мной пользоваться и потеряешь всякий интерес, вынув из меня свой член. Милый, милый. Все равно я люблю тебя, люблю по-настоящему, не так, как Его, люблю, потому что, хоть ты и виноват во многих грехах, но чист в самом важном. Ты смотришь НА меня и видишь меня.
Ты не смотришь сквозь меня. Ты не смотришь вскользь меня. Ты смотришь на меня. И ты видишь меня, любимый.
Да, ты быстро теряешь ко мне интерес, но потом загораешься им снова. Я для тебя — не пустое место, как для Него. Ему-то на все плевать. Ха, рогоносец! А как же, милый. Ты, наверное, думал, что это только ты у нас пользуешься спросом на рынке адюльтера, ночных звонков, стертых сообщений и вранья о сверхурочных? Нет. Я пишу это и улыбаюсь. Я от всей души хочу, чтобы Ему было плохо. Если бы я верила в магию, то слепила бы Его куклу из воска и волос и проткнула ее иглой в том месте, где у Него нет сердца. Ладно. Если быть честной, то до конца: я и правда слепила как-то куклу из Его волос и воска, и проткнула ее иглой в том месте, где у Него нет сердца. Я надеялась, что оно все же есть. Я думала, после этого Он начнет страдать и любить, увидит, что вокруг живые люди, а не силуэты из картона, которыми Он населяет свои плохо написанные — ведь в них, как и в Нем, нет души! — рассказы.
Только это не помогло.
Что ж, я отомстила Ему мохнаткой, как Он, разгорячившись, называет мое междуножье.
Наверное, Он даже не догадывается о том, что я была с тобой всегда: даже с первого дня нашего с Ним знакомства. Да, милый. Я изменяла Ему с тобой все время, что мы с Ним. И не дуйся на то, что я с Ним. В конце концов, это никак не отразилось на тебе: ты всегда мог получить меня, когда хотел. Я твоя рабыня, я была твой рабыней, и я буду ей так долго, как ты мне разрешишь. Это сделка. Я плачу тебе собой за то, что тебе интересна Я.
Не знаю, может быть, скоро я уйду от Него к тебе. Готов ли ты принять меня, вот в чем дело. Но даже если и нет, ладно! Я готова уйти просто так, лишь бы уйти, уйти от Него. Меня тошнит от Него, от того, как Он выглядит, я Его ненавижу просто. Как Он нелеп и жалок: вчера Он предложил мне заняться сексом, грязно при этом ругаясь… Боже, я едва не расхохоталась Ему в лицо, когда Он бормотал там какие-то жалкие словечки, и это, в Его понимании, наверное, был верх распутства?..
Ах, послушать бы Ему, как властно и грязно умеешь брать меня ты.
Как член Он лучше тебя, но, милый, разве я скажу тебе когда-нибудь это? И разве не устаешь от того, что живешь с членом, а не человеком?
Я, Оксана, женщина, на которую слепыми глазами глядит каждый день ее муж, истукан, статуя. Он напоминает мне каменного идола, что стоят в степях, — круглые, луноликие, с пустыми, ничего не значащими глазами. Стой подле него, танцуй, режь его, режь себя, лей кровь на него, умирай, ненавидь, живи, делай что хочешь… Ему плевать! Он идол. И он глядит в себя. А больше ему ничто не интересно. Иногда меня подмывает спросить Его, поймать взгляд Его вечно шастающих лживых глаз и спросить:
— А ты хотя бы себе интересен, милый?»
* * *
Вот тебе и клуша. Неверная жена. Рогоносец! Я вытираю слезу, дрожащую в уголке глаза. Надеюсь, никто не обратил внимания. Нет-нет, это давление. Из-за Оксаны я, признаться честно, не плакал, даже когда она умерла. Чего уж там. Как оказалось, ее смерть и правда разрешила множество проблем, мучивших и ее, и меня. Правда, она не сумела уйти достойно и окончательно: оставила мне ребенка, звучащего во мне, как последний скандал разошедшейся пары.
Оказывается, милая моя жена мне изменяла. Это меня совершенно не расстраивает. Ни капли. Еще при ее жизни я не раз предлагал Оксане заняться сексом с мужчиной, который ей понравится. А мне что, жалко? Только сейчас, ухмыльнувшись, понимаю, как смешно выглядел в ее глазах. Ведь она и так давно уже мне изменяла. А ругательства? Да я голову готов прозакладывать, что это она первой предложила. Вот сука!
Мучает меня другое. Женщина, с которой я жил шесть лет, меня не любила. Если бы она дала всему городу, я бы был спокоен. Тело есть тело. Но. Она не любила меня, и жила со мной все эти шесть лет, и презирала меня, и поливала дерьмом, поливала, уничижая, поливала…
За что ты со мной так? Что я, мать твою, тебе сделал? Почему ты не ушла от меня, раз я, бля, был так плох для тебя? Ты пользовалась мной, чтоб тебя, и при этом тебе хватало лицемерия жаловаться на то, какой я, бля, плохой. Сука!
Я пытаюсь улыбнуться, но у меня не получается. Наверное, я не выгляжу как человек, думающий об ах-литературе и ах-творчестве. Так ведь я о них и не думаю.
— Чем занимаетесь? — спрашивает меня полный статный мужчина.
— Пью воду, — удивленно говорю я.
— Да нет, не сейчас, — улыбается он, — а вообще? Работаете кем?
— А-а-а-а, — говорю я простодушно, хотя прекрасно понял, что он имеет в виду с самого начала, но куда как легче изобразить из себя провинциального полудурка, чем пытаться разговаривать с такими людьми серьезно, — PR-менеджер.
— Как вам вручение? Фуршет?
— Вы организатор?
— Нет. Признаться честно, — доверительно шепчет он мне, — обстановочка тут говно, кормить могли бы лучше, да и организация так себе…
— Угу, — говорю я, а что я еще могу сказать-то.
— Поздравляю с премией! — чокается он со мной и, отходя, говорит: — А вот работу свою бросайте. Писателю не пристало… Ну что это. Суета!
Я скорбно киваю и отправляясь к фуршетному столу за очередной порцией воды. Пить мне не след: во-первых, у меня с собой деньги, так как карточки, переводы, чеки и прочее дерьмо я ненавижу всей душой, а люблю только наличность, деньги, купюры, кэш, во-вторых, ко мне в гостиницу этим вечером должна прийти девушка.
В-третьих, мне еще забирать ребенка: Матвей сидит в гостях у московской тетки, и, как она мне сообщила вот уже четвертым звонком за последние два часа, требует «папи, се и Ие». В смысле я, деньги и Ира, наша летняя пляжная Ира. А уже полгода прошло. Конечно, мы созванивались пару раз, но до встречи так и не дошло: ведь после моря у нас с Матвеем был период, если называть вещи своими именами, нищеты. Мне вещи приходилось продавать, чтобы на жратву хватило. О каких уж тут ухаживаниях… Хотя, я уверен, ей бы было все равно… Но ведь мне-то было бы не все равно! Последний раз она звонила мне за неделю до отъезда, и, судя по ее упавшему голосу, я понял, что она поняла, что мы так и не встретимся. Но, ей-богу, у меня правда не было времени. Сначала мы бедствовали, сейчас я барабаню по клавиатуре как бешеный: в день рассылаю по десять писем, толкований снов, а ведь эта работа требует большой изобретательности, так как я из принципа не заглядываю в сонники. Процветания мы еще не достигли, но из нищеты выкарабкались: диван я купил новый, шмоток ребенку, обуви, мотоциклов, альбомов там, что еще нужно от заботливого папаши? Ие, Ие. Ах ты, Боже мой, что ж тебе так далась эта малолетка, а, сынок? Ей восемнадцать и, боюсь, я для нее чересчур испорченный, скучный и обремененный проблемами человек. Быть моей любовницей она вряд ли согласится: чем моложе девушка, тем стремительнее она берет тебя за руку в общественных местах, а ведь она, моя рука, занята, и занята тобой, Матвей.
