Наши архиереи взывают к небесам, когда турки тиранят армян, но не говорят ни слова о тех много худших преступлениях, что совершают их собственные соотечественники. Ханжеские британские сердца сострадают всем, кроме тех, кого их собственная империя топит в крови.
Этот бог, который создал таких, как мы — был ли он в своём уме?
73.
Автором этой возмущённой инвективы был шотландский аристократ и социалист Р. Б. Каннингем Грэм. После богатой приключениями жизни в Южной Америке он вернулся на родину, где начал новую карьеру политика и писателя. Через несколько месяцев после того, как были опубликованы «Чёртовы ниггеры», Грэм прочёл «Форпост цивилизации» и опознал в её авторе единомышленника по критике империализма и ненависти к ханжеству. Он написал Конраду, и это положило начало переписке, замечательной по своей серьёзности, задушевности и интенсивности. Грэм стал ближайшим другом Конрада.
Они всегда взаимно лояльно хвалили рассказы и статьи друг друга, однако в одном случае реакция Конрада оказалась много более сильной, чем обычно. А именно в июне 1898 года, когда он прочёл «Чёртовых ниггеров», к тому времени уже более года как опубликованных.
Это хорошо, пишет он. Очень хорошо, но… (здесь он переходит на французский) но, мой дорогой друг, ты слишком разбрасываешься, твои мысли кочуют, как странствующие рыцари, тогда как они должны быть собраны вместе в неколебимом и всерассекающем боевом порядке.
«И к чему проповедовать уже обращённым?» — продолжает Конрад. «Впрочем, я — глупец. Честь, справедливость, сострадание и свобода — идеи, ещё никого не обратившие. Есть только те, кто, не зная, не понимая, не чувствуя, лишь опьяняет себя словами, повторяет слова, орёт их, мне себя в них верующим, хотя сам не верит ни во что, кроме прибыли, личной выгоды и собственных удовольствий».
Конрад повторяет здесь свою критику языка от лета 1896 года — большие слова суть только звуки — но обостряет её до предела отчаяния: «Слова улетучиваются, и ничего не остаётся — разве ты не видишь? Не остаётся абсолютно ничего, ты, человек доброй воли! Вовсе ничего. Секунда — и нет ничего, кроме комка грязи, холодного, мёртвого комка грязи, выброшенного в чёрную пустоту пространства, заверченного вокруг потухшего солнца. Ничего. Ни мысли, ни звука, ни души. Ничего».
74.
Конрад называет Грэма «homme de foi», человеком доброй воли.
Конрад не хотел и не был способен иметь дело с социализмом Грэма (или с политикой вообще). Он был сыном своего отца и знал, куда заводит политика. Политика убила его мать, сломила отца, а его самого сделала сиротой и отправила в изгнание.
Грэм с его твёрдой национальной идентичностью, возможно, ещё мог позволить себе политику. Конрад, писатель в изгнании, — нет. Он мог любить политические идеи своего отца, воплощённые в Грэме, восхищаться ими, но он также и ненавидел их и никогда не мог простить им того, что они сделали с его отцом.
Кого сегодня можно было бы назвать «homme de foi»? Кажется, сам вид этот вымер. При том, что проблемы, поднимаемые Грэмом, остаются более чем насущными, как и его отчаяние. Только его вера и его надежда покинули нас.
75
1 декабря 1898 года Конрад прочитывает только что опубликованный трэвелог Грэма «Могреб-эль-Акса». 4 декабря он пишет матери Грэма: «Это лучшая книга о путешествии в этом веке. Ничего похожего не появлялось со времён «Мекки» Бартона».
9 декабря Конрад пишет самому Грэму: «С самого начала индивидуальность этого произведения захватывает читателя. Затем проявляются и другие вещи: писательское мастерство, пафос, юмор, остроумность, негодование… В плане материального успеха книги это должно сработать. Однако — кто знает! Без сомнения, она слишком хороша».
Эта книга Грэма была одной из последних, прочтённых Конрадом, перед тем как 18 декабря он начал писать «Сердце тьмы».
Рассказчик в «Могреб-эль-Акса» обращается к небольшому кругу людей, лежащих вокруг вечернего огня с зажжёнными трубками и жестяными кружками, которые они время от времени отставляют в сторону, прислушиваясь к встревоженным лошадям. Это сухопутный эквивалент морскому рассказу Марлоу с его небольшим кругом слушателей-моряков.
Его рассказ, как он говорит, будет касаться лишь тех вещей, что он сам видел, не вздымая никаких знамён и не притязая на исполнение каких-либо великих моральных миссий. У него нет теорий империи, судьбы англосаксонской расы, распространения христианской веры или развёртывания торговли. В этом отношении его подход столь же осторожен и отстранён, как и у Марлоу.
Он направляется в Тароудант. Сначала, подобно Марлоу, он плывёт на корабле вдоль побережья Африки. Он размышляет о «восточных землях», о том «Востоке», понятие которого охватывало чуть ли не весь неевропейский мир.
«Насколько я могу судить, европейцы оказываются проклятием для всего Востока. Что ценного они, по своему обыкновению, приносят с собой? Ружья, джин, пудру, дрянную одежонку и, слишком часто, бесчестные сделки да фабричную бумазейку, которая вытесняет вытканные женщинами ткани, да новые потребности, новые моды и недовольство тем, что у тебя есть… вот те дары, которыми европейцы благословляют восточные страны».
Правящие классы в Марокко «вполне понимают истинный смысл воззваний к лучшему способу правления, прогрессу, моральности и всей той дежурной «болтовне», которую христианские державы адресуют более слабым нациям, имея в виду возможность аннексии их территорий». Некоторые районы страны уже находятся в руках иностранцев, и «марокканцам этот факт нравится не больше, чем нас обрадовало бы присутствие русских на острове Уайт», пишет Грэм.[41]
Даже эти скромные попытки посмотреть на Европу с точки зрения тех, кому она угрожает, 1890-е годы были столь робки и смотрелись столь вызывающе, что за Грэмом закрепилась репутация некоего своеобычного писателя-одиночки. Но именно эту повествовательную установку Конрад использует в «Форпосте цивилизации», а затем наделяет ею Марлоу в начале «Сердца тьмы».
Когда Конрад читал историю Грэма о европейце, путешествующем всё дальше вглубь неизвестной и опасной Африки, он не только прочитывал написанное в книге. Наряду с событиями, пережитыми его другом, или в качестве их фона он видел то, что некогда происходило с ним самим. За словами своего друга он видел свои собственные слова, историю, которую он сам мог бы написать по той же теме и в том же духе, и тайным адресатом которой был бы тоже его друг. Когда он восторгается довольно простым рассказом Грэма, он предчувствует тот восторг, который надеется увидеть со стороны Грэма по поводу своего собственного рассказа, который ещё не написан, но который он начинает угадывать между строк книги Грэма.
76.
Несколько ранее, осенью того же года, Грэм сформулировал свою критику европейского влияния в «восточных странах», даже ещё более остро — в рассказе «Мечта Хиггинсона», гранки которой Конраду довелось прочесть по просьбе друга в сентябре 1898 года.
