Бабетта подумала в первую очередь о Свити, впрочем, о ней она думала всякий раз, когда речь шла о женщине, желающей ей зла, так что гадалка давно закрепила за Свити даму пик. Она постоянно появлялась в раскладе Бабетты, и выходило, что дама в черном, будучи средоточием зла, как бы снимала вину со всего женского пола. Открытая вражда одной женщины давала ей редкую возможность верить в дружбу всех остальных.
Но на сей раз гадалка не имела в виду Свити. Зеленый цвет лег на бубновую даму, а Бабетта знала, что Свити никогда в жизни не надела бы зеленого. Порывшись в памяти и мысленно перебрав гардеробы всех знакомых женщин, Бабетта забыла об этом до того приема, когда ей бросилось в глаза платье из яблочно-зеленого шелка на смазливой блондиночке, которая с равным успехом могла быть и распорядительницей приема, и дипломницей факультета антропологии. В общем, никто и звать никак — только что в зеленом. Бабетта заговорила с ней.
Звать-никак явно смешалась в присутствии самой Бабетты Коэн, заведующей кафедрой европейской литературы, влиятельного члена совета шекспировских исследований, председателя редакционной коллегии университетских изданий, интеллектуального эталона и женщины С БОЛЬШОЙ БУКВЫ. Бабетте было знакомо это смущение, в которое она одним своим авторитетом повергала молодых женщин, будучи для них, как она сама полагала, воплощенным идеалом; она попыталась сделать беседу непринужденной. Крошка мечтала стать стюардессой; что ж, естественное стремление девочки, если она не вышла ростом для танцовщицы или фотомодели — первый щелчок по носу при наличии мало-мальски хорошенькой мордашки.
А! Надо же! — заахала Бабетта, обрадовавшись за эту Звать-никак, что удалось найти почву для знакомства, на которой та не будет ощущать разделяющую их дистанцию, у меня муж пилот. Звать-никак смутилась еще сильней, личико над зеленым платьем стало красным. Она, оказывается, знала Летчика. Вот и чудесно, кивнула Бабетта, приходите к нам как-нибудь поужинать, и отошла от этой красно-зеленой гаммы, недоумевая, с какой стати она так цацкалась с глупенькой пустышкой. Нет уж, больше она никогда не станет лезть из кожи ради людей, которых одно ее присутствие до такой степени впечатляет. Пустая трата времени!
Мать позвонила ей из Бордо, чтобы поздравить с днем рождения: ты многовато на себя взваливаешь, дорогая, смотри… Звук пропал, возник опять, голос говорил с присвистом: тебе уже сорок семь лет, в таком возрасте вредно перетруждаться… В трубке опять затрещало, и голос матери исчез.
Бабетта положила трубку и осталась ждать у телефона: перезвонит. Она была в бикини, прибежала на звонок из сада, где выпалывала сорную траву. Усталости она не чувствовала, наоборот, было радостно на душе: такая чудесная, на диво теплая весна, сад будет — загляденье. Все кусты шиповника, которые никак не хотели цвести вот уже несколько лет, заалели пышными, частыми гроздьями, глициния, благоухая, ниспадала волнами по фасаду, кошка кралась за огромной малиновкой. Ко дню рождения, о котором она, кстати сказать, забыла, а мать ей напомнила на свой невеселый манер, сад подарил ей настоящий праздник цветения. Двадцать лет нужно, думалось ей, чтобы дом укоренился, чтобы сад разросся, чтобы деревья вымахали выше крыши, двадцать лет нужно, чтобы из незнакомого места сделать свои пенаты, свой уголок земли, свою родину, двадцать лет нужно, чтобы где-то почувствовать себя здешней и чтобы не хотелось больше никуда уезжать.
Но сейчас, когда мать ей это сказала, она и вправду почувствовала себя немного усталой. Она присела на краешек кресла: жди теперь, когда вновь раздастся звонок и мать станет говорить ей, что она многовато на себя взваливает — многовато занятий, многовато работы, многовато дипломов, многовато приемов, многовато поездок, многовато публикаций. Семейке Коэн всегда всего многовато! Хватит, в сердцах сказала себе Бабетта, знать вас больше не хочу с вашими тесными рамками, с вашей слепой покорностью, с вашей боязнью делать дело и страхом, не дай Бог, преуспеть. Она не прошла еще и половины пути, она проживет сто лет, и впереди у нее лучшие годы, как у садовника, который возделал и засеял пустыню и теперь может идти себе от дерева к дереву, пожиная плоды!
Летчик вошел, почти вбежал в дом, он пришел за какими-то забытыми документами и направлялся прямиком к письменному столу, не замечая ее. До нее вдруг дошло, какая она белесая, с покрасневшими от солнца плечами и ляжками, а этот купальник уже не удлиняет ноги модными сейчас высокими вырезами по бокам, а как бы рассекает ее по горизонтали, врезаясь в пышные бедра. Но такая уж она была: привязывалась к вещам, которые носила, вот и к этому позеленевшему от времени купальнику, только потому, что много лет назад на Гаваях королевой выступала в нем перед Летчиком, рабом ее божественных форм.
Она была вся намазана кремом и, чтобы не запачкать глубокое кресло, в котором сидела, широко расставила ноги. Ей бы выпрямиться, подобрать живот, закинуть ногу на ногу, это вышло бы у нее совершенно естественно, будь она одна или в какой-нибудь одежде, но раздетая она стеснялась это сделать, боясь показаться Летчику смешной или бесстыжей. Вот сейчас он пройдет через комнату, надо же, как глупо, что он увидит ее такой, она выглядела бы куда симпатичнее одетой и уж не в пример привлекательнее голой; и жалкий же вид, в самом деле — ноги раздвинуты, живот выпирает над трусиками, грудь вываливается из лифчика без косточек, вся неприбранная, да еще будто столбняк напал.
Он не ожидал увидеть ее, пригорюнившуюся у телефона, а она посмотрела на него до того несчастными глазами, это было что-то новенькое, столько печали во взгляде, столько отрешенности, она сидела, такая подавленная, что он понял: знает, все уже знает, и пора, никуда не денешься, самому сказать ей, если он не трус. Бабетта, начал он, держись, я должен кое-что тебе… Он на днях прошел медкомиссию, и она предположила худшее. У него рак, она его потеряет. Любимый мой, любимый, — закричала она, я так тебя люблю! — и бросилась, вся липкая от крема, ему на шею, но его руки не обняли ее, а оттолкнули.
Известие о том, что он уходит к Звать-никак — она даже не могла припомнить ее лица, — принесло ей облегчение. Судьбе не было угодно исполнить ее желание целиком, но хотя бы частично оно осуществилось: Летчик будет здоров и счастлив, как она и молила. Со мной, следовало ей добавить, здоров и счастлив СО МНОЙ, — но этого судьба не услышала. Она долго плакала. Умоляла. Ну почему ты хочешь на ней жениться? Потому что она такая молоденькая, ответил Летчик, а ты — ты такая сильная.
Гадалка все сказала верно: бубновая дама была в зеленом, а сверху ее покрывала дама пик. Роман Летчика со Звать-никак протекал под покровительством Свити. Она добилась своего, неприемлемый брак, ставший ее постоянной пыткой, распался, и ее исстрадавшееся сердце наконец успокоилось подле юной блондиночки, такой свеженькой, как две капли воды похожей на девушку, которой она сама была когда-то, и годами не намного старше внучки, которая могла бы у нее быть, если бы Летчик не изувечил себя на всю жизнь.
Глории все было ясно: Летчик просто мерзавец, он всегда изменял жене — только слепая могла ничего не замечать, — но Бабетта заспорила: виновата во всем свекровь, ее постоянная подрывная работа, ее незатухающая обида. Они чуть было не поссорились, но согласились на том, что главная виновница — девушка и вообще все беды от этих молодых да ранних, которые на старте хотят обойти таких женщин, как они обе, и не сомневаются в своей победе. Еще корпят над последней главой диссертации, а уже претендуют на все посты, мельтешат на всех конгрессах, ищут скандальчика, чтобы их заметили. Они берут нахрапом, лезут везде в наглую. По трупам пройдут, ничего святого, только одно в голове — карьера.
