Генрих, и он будет ужасен. Я не желаю умирать вместе с этими людьми, я хочу остаться живым, быть свободным человеком. Да, Генрих. Причина всех моих неудач кроется в моём окружении, я никогда не претендовал на роль Бога, а просто был человеком, избранным провидением для определенных целей. Я сыграл свою роль и должен уйти.
– Мой фюрер! – произнёс Мюллер. – Надо учитывать сложившиеся реалии. Война на исходе. Основа рейха, то есть Адольф Гитлер, ни в коем случае не должна быть погребена под развалинами рейхсканцелярии. История и немецкий народ нам этого не простят. Когда, мой фюрер, невозможно изменить обстоятельства, следует изменить своё отношение к ним.
– Вот именно, Мюллер! – согласился с ним Гитлер. – Действительность на то и действительность, что определяется решениями. После 20 июля понятие «офицерская честь» для меня утратило не только содержание, но и всякий смысл. Я не хочу допустить, чтобы русские, как своих бунтовщиков, казнили меня на Красной площади.
– Мой фюрер! – сказал Мюллер. – Я примерный инспектор-криминалист. Гестапо – это моё место работы, и я как начальник стремлюсь лично контролировать все вопросы, а не плестись в хвосте событий.
– Вы для нас надёжный и ценный работник, Мюллер! – произнёс Гитлер. – Я и Ева ценим ваш профессионализм и преданность делу национал-социализма. Я благодарен вам за то, что в марте, на вокзале, вы встретили мою прекрасную нимфу – Еву Браун.
– Мой фюрер! – проговорил Мюллер. – Вы, как никто другой, обладаете способностью схватывать политическую ситуацию в целом. Когда наступит время, а оно не за горами, мой фюрер, вы и я должны будем выбрать правильное направление. Помедлив было со словами, как бы от себя, Мюллер добавил следующее: – У вас, мой фюрер, есть безусловная воля к выживанию. Нам торопиться не надо, ибо великие события спрессовываются в тишину – под её прикрытием можно исчезнуть так, как позволяют себе великие мира сего.
На фюрера эти слова произвели впечатление.
– Всё, что вы говорите, Мюллер, прекрасно, как музыка Вагнера, но я боюсь, что у судьбы собственная дорога! – в голосе Гитлера Мюллер почувствовал сомнение. – С каким бы удовольствием я снял военную форму и растоптал бы её! Мне многое не нравится, Мюллер, но я не могу всё бросить и удалиться.
Потеряв самообладание, Гитлер свирепо ударил по столу, да так, что заставил непроизвольно вздрогнуть невозмутимого Мюллера.
– Во времена испытаний, группенфюрер, выстоит тот, дорогой Мюллер, у кого крепче нервы, чем у противника.
– Мой фюрер! – Мюллер знал что говорил. – В такой войне побеждает тот, кто остаётся жив. От нас требуется лишь одно: сделать всё так, чтобы своими действиями ввести врага в заблуждение. Порекомендуйте Еве написать родным прощальные письма, а Борману – расстаться с дневником.
– Вы поняли всё как надо, Мюллер! Отлично, просто отлично! – Гитлер, похвалив Мюллера за сообразительность, бодро потёр ладони и довольно рассмеялся. – Наконец-то, Мюллер, я слышу хорошие новости.
– Я тёртый жизнью моралист, мой фюрер! – сказал Мюллер.
– Да, и вот ещё что, Мюллер! – с такими словами Гитлер поднялся с кресла. – Это негласно санкционированная мной операция впредь будет вестись под моим непосредственным руководством. Действуйте осторожно, не привлекайте внимания других, особенно здесь, в бункере. Именно сейчас настало время сделать то, что нужно. Что же, если Берлину суждено стать советским, он им скоро станет. Сильная нация победит слабую. Если бы у меня был хотя бы один такой полководец, как Сталин, то я бы не проиграл эту войну. Да, Мюллер. Я проклинаю себя за то, что начал эту войну с такими жалкими генералами. Я часто горько сожалел, Мюллер, что не подверг мой офицерский корпус кровавой чистке, как это сделал Сталин. Сталинские величие и непоколебимость не знают ни шатаний, ни уступчивости, которые характерны для прогнивших западных демократий. В отличие от того же хитрого лиса Черчилля, Сталину легче было совершить крутой поворот, поскольку ему не надо принимать во внимание общественное мнение. И я поддерживаю Геббельса в том мнении, что «нашествия с востока приходят и откатываются, а Европа должна, как во времена бесчинств монголов, с ними справляться». Но вернёмся к разговору о Сталине. Это, без всяких сомнений, выдающаяся историческая личность, Мюллер. Об этом я ещё в ноябре сорокового года говорил в Берлине Вячеславу Молотову. Как всё это близко и как уже несоизмеримо далеко! Но тогда, провожая главу Советского правительства по анфиладам комнат и переходов до самого выхода во двор отеля «Бельвю», я сказал, прощаясь с ним: «Сталин войдёт в историю как великий человек. Да и сам я рассчитываю войти в историю. Поэтому естественно, чтобы два таких политических деятеля, как мы, встретились лично. К сожалению, мировая история не захотела, чтобы это произошло. На примере Сталина, мы снова видим, какое значение может иметь один человек для целой нации». Годы войны, Мюллер, наложили отпечаток на моё мышление, и я знаю что говорю. Своими победами русский народ обязан только железной твёрдости этого человека, несгибаемая воля и героизм которого призвали и привели народ к продолжению сопротивления. Именно Сталин, да-да, Мюллер, насильно создал из славянского сброда государство, именно его азиатская хитрость поставила крест на моих планах относительно Востока. Для меня Сталин крупный противник. Как в плане мировоззрения, так и в отношении войны. Если когда-нибудь, Мюллер, что в свете последних событий весны 45-го выглядит весьма абсурдно, Сталин попадёт в мои руки, то я окажу ему всё своё уважение и предоставлю самый прекрасный замок Германии. Но на свободу Сталина я никогда не выпущу. Счастье Красной Армии состоит в том, что во главе её стоит, без сомнения, историческая, но личность – Сталин.
– Да, мой фюрер! – нерешительно, но всё же возразил Мюллер. – Но времена изменились не в лучшую для нас сторону. Мой фюрер! Простите за настойчивость, но вы не задумывались над тем, как Сталин поступит с вами, попади вы в его руки?
– Хороший
