недобрые мысли.
Иногда он думал о девушке-аэростатчице, чей постоянный пост располагался в километре от позиции зенитчиков, лицо у Савелия невольно расплывалось в улыбке, делалось широким, добрым – Агафонов преображался на глазах… Эх, кончилась бы война, он забыл бы обо всем, даже о своих унижениях, подхватил бы эту славную деваху, Тоньку эту, под мышки и укатил бы с нею в деревню, домой.
И плевать, что у него нет комсомольского билета, нет медали, которая должна была украшать его гимнастерку, он закрыл бы на все глаза, пахал бы землю, бросал в нее хлебное семя, пас коров, нянчил детишек и был бы счастлив…
Тем временем в первый зенитный полк ПВО, в котором служил Савелий, из штаба пришла разнарядка – в майский праздник, в день трудящихся всего мира, полковые отличники должны будут дежурить у спаренной пулеметной установки, контролирующей район площади Маяковского… Савелий относился к числу полковых умельцев, узнав о разнарядке, он даже засветился от радости – стало понятно, что в зале имени Чайковского будет выступать Сталин и возможность расквитаться нельзя упустить.
Вторая бумага пришла от смершевцев, – они утвердили список бойцов, назначенных в дежурство на первомайский праздник… Фамилия Савелия значилась в этом списке.
Теперь оставалось лишь одно – ждать. Только ждать…
Водород для заполнения «воздушных колбас» по-прежнему доставляли из Долгопрудного, за тридцать четыре километра от поста № 113.
Машин на посту не было ни одной, – все автомобили забирал себе фронт, откуда они не возвращались: сгорали в боях, взлетали в воздух, когда в них попадала мина, разламывались на части от ударов снарядов; воздухоплавательные полки, считавшиеся тыловыми, эту технику просто не получали. Автомобили они видели только во сне.
И плевать было иному полковнику, главному снабженцу какой-нибудь воюющей армии, что где-то в тылу, пусть даже в столице, голодные, холодные, усталые девушки точно так же защищают землю родимую, как и этот полковник и его подчиненные, точно так же рискуют жизнью.
Но первый эшелон борьбы с врагом – это первый эшелон, а всякие части второго и третьего рядов – это тыл и глубокий тыл, на который не следует вообще обращать внимания, – и так продолжалось из месяца в месяц…
Приближался праздник Первого мая, ожидалось, что немцы обязательно захотят празднующим москвичам преподнести подарок, а подарок у них может быть только один – гадкий, и чтобы этого не допустить, нужно в ночное небо столицы поднять все аэростаты, что имелись в наличии… Все восемьсот с лишним единиц. Чтобы ни одна гитлеровская машина не приблизилась к Москве.
Но для этого надо было решить одну проблему, – в очередной раз, неведомо какой по счету, сотый или двухсотый, – доставить в столицу, на посты, водород.
Сто тринадцатый пост выступил в поход в полном составе – кроме дежурных, естественно, даже Легошин, намотав на ноги легкие портянки и попрыгав немного в сапогах, – проверял «ходовую часть», – и тот собрался в дорогу.
– Сколько времени у нас займет дорога туда? – полюбопытствовала Тоня Репина, будто не знала этого; как и Легошин, кряхтя, попрыгала в сапогах, сержант погрозил ей прокуренным пальцем: не обезъянничай!
Достал из кармана гимнастерки потертые отечественные часы, открыл крышку.
– Идти нам тридцать четыре километра, в час будем делать по пять километров – итого семь часов. Плюс несколько пятиминутных перекуров – итого восемь часов.
– А обратно?
– И обратно восемь.
– Как восемь? Ведь пойдем же с грузом, с газгольдерами…
– Ну и что? Газгольдеры будут плыть за нами по воздуху, а мы пойдем по земле. Более того, на газгольдере иногда можно будет подъехать.
– Это вряд ли, товарищ сержант, – засомневалась Тоня, – что-то я не припомню, чтобы кто-то из нас катался на газовом баллоне.
– Научу, – пообещал сержант, у Репиной даже глаза округлились: тому ли ее будет учить Легошин?
На улице благоухала, полыхая всеми красками-цветами весна, пригревало солнце, воздух от тепла и нежного цветочного духа был звонок, пели птицы, – прифронтовую столицу они не оставили, вернулись, едва тут запахло весной, – птицы были вместе с людьми.
Командиром похода был назначен, само собою разумеется, Легошин, – более высокого чина для этого не нашлось; люди с лейтенантскими кубиками в петлицах ценились на вес золота. А может, даже и выше, чем металл, молча презираемый пролетариатом (презрительных высказываний вслух по поводу золота зафиксировано не было).
Привалы пришлось делать чаще, чем предполагал сержант Легошин, – в основном из-за сбивающихся в сапогах портянок. Легошин только головой качал удрученно, да бормотал себе под нос что-то невнятное, глядел куда-то в сторону и вверх, словно бы рассчитывал увидеть там полковника Бирнбаума или хотя бы капитана Молостова.
– Ну неужели у начальства не нашлось хотя бы одноколесного автомобиля, чтобы девчат довезти до Долгопрудного, а обратно мы бы вместе с газгольдерами притопали пешком? Ну разве это дело – тридцать с лишним километров пешком со сбившимися портянками, а? И обратно будут те же самые сбившиеся в комок портянки и натертые ноги… Тьфу! Ну хотя бы одну захудалую машиненку, одну на всех, а? – Легошин запрокинул голову, сощурился, словно бы увидел группу крупных армейских командиров в генеральских чинах и решил обратиться к ним. – А, товарищи командиры?
Не было Легошину ответа.
Переночевали в Долгопрудном на газозаправочном пункте и утром, едва в старом кирпичном здании, где усталые бойцы сто тринадцатого поста нашли на ночь приют, посветлели окошки, разжились у рабочих кипятком и, спешно перекусив сухим пайком, запивая его горячей водичкой, оказавшейся в Долгопрудном очень вкусной, отправились в обратный путь.
Земля, уже недели две – после тяжелой зимы, – купавшаяся в тепле и солнце, расцветала с поспешностью, совершенно не присущей ей в этих широтах, натягивала на себя новый наряд. Все было окрашено в яркие тона, свою внешность изменили даже самые убогие, скудные углы, отовсюду на свет Божий лезли – нет, грубо перли, стремясь быстрее распуститься и подняться как можно выше разные бьющие в глаза своей яркостью сочные стебли проснувшихся растений, молодая мурава, цветы и кусты, к живому изумруду сплошного покрова примешивалась такая же живая желтизна, много желтизны…
Всякий свободный клочок земли был щедро расцвечен – старались не только солнечные одуванчики, но и куриная слепота, тоже больно стреляющая прямо в зрачки вспышками огня, и петушки, которые на родине Тони Репиной называли первоцветом, и душистая кашка, и морковник, даже молодая крапива с блеклыми слабенькими соцветиями, и та старалась, тянулась к свету, стремилась вволю надышаться свежим воздухом и поглотить побольше солнца.
Дорога домой всегда бывает короче, – наверное, это учитывал Легошин, отводя на обратный путь столько же времени, как и на дорогу, совершаемую налегке, – назад шли намного веселее, чуть ли не вприпрыжку, радовались весне, солнцу, а Тоня Репина умудрилась во время двух коротких привалов нарвать крупных одуванчиков и
