ты что делаешь?
– Давай, – сказал он хрипло.
– Что давай?
– Сейчас.
Я как-то заволновалась и стала вспоминать, где мои презервативы. Не смогла вспомнить и решила, что все равно делать это за шкафом в кабинете музыки мне совсем неохота. А что, если охранник решит проверить, все ли кабинеты заперты? Или Рита Георгиевна вспомнит, что забыла в своем столе какую-то жизненно необходимую вещь, и вернется за ней? Или сама Татьяна Геннадиевна вздумает пройтись по школе, дабы отвлечься от своих проблем с департаментом, и услышит подозрительный шорох?
– Нет, я здесь не хочу, – сказала я, останавливая его руки.
– Почему? – сказал он таким тоном, каким разговаривают с маленькими детьми, когда они капризничают и не хотят есть кашу.
– Потому что место дурацкое! – рявкнула я грубо, чтобы перебить его сюсюканье.
– Да нормальное место, – пробормотал он, подчиняясь и убирая руки.
Я слезла со стола и одернула свитер.
– Давай что-нибудь другое придумаем, – сказала я примирительно. – Я придумаю.
– Ну да, я-то ничо придумать не могу, – язвительно ответил он.
Мы выбрались из кабинета, встрепанные и сердитые, и пошли к выходу. Охранник посмотрел на нас удивленно, а потом принял осуждающий вид и покачал головой. Наверное, выглядели мы так, как будто и в самом деле сделали это. Рыжий взял свой скейт, прислоненный к стене у двери, и мы вышли на улицу. Когда мы были уже за забором школьного двора, Рыжий размахнулся и ударил скейтом о ствол стоящего у дорожки дерева. Скейту, кажется, ничего не было, а меня от этого оглушительного хлопка, похожего на выстрел, передернуло.
63
Однажды за завтраком мама спросила: о чем я со своим Лешей разговариваю? Я ей уже успела рассказать, что у меня теперь вроде как парень есть, познакомились там-то, выглядит так-то, звать Лешей.
– Да ни о чем, – ответила я.
Мы с Рыжим больше делали, чем говорили: катались на скейте, играли в футбол с его малолетними приятелями, ходили в парк и качались там на тарзанке (пожарный шланг, привязанный к ветке сосны над склоном), лазали по деревьям и даже бегали пару раз вечером, напялив треники и кроссовки. Книг он не читал, музыка нам нравилась совершенно разная – ему рэп и технодынц, мне панк-рубилово и зубодробительный метал (о симпатиях к стариканскому синтипопу я скромно умалчивала), – поэтому ни про книги, ни про музыку мы не говорили. Про кино тоже говорить было нечего – мы его смотрели, сидя в полупустых кинозалах и забавляясь близостью друг друга, но желания обсуждать фильмы после просмотра никогда не возникало, потому что фильмы эти были простые как подошва.
Один раз мы заговорили про то, что скоро конец учебного года, и Рыжий сказал, что пойдет в школу полиции.
– Зачем? – не поняла я.
– А куда еще?
– В смысле, ты правда хочешь стать… – я проглотила слово «мент» и заменила его «полицейским».
– Ну, когда дойдет до того, кому сесть, а кому сажать, я лучше буду тем, кто сажает, – сказал Рыжий.
– Ты, похоже, все продумал.
– Ага, – с вызовом ответил он. – И ствол буду носить по закону. И мудаков валить – тоже по закону.
– Каких мудаков?
Он посмотрел на меня зло, потом потоптался на месте и бросил:
– Тебе все равно не понять. Живешь как на облаке.
– Ну так объясни.
Но его красноречие, как видно, было на исходе, и он мне так ничего и не объяснил.
64
Мы с бабушкой уже дошли до того места, где Маделен бежит с обезьяной в леса и начинает вести дикую жизнь – скачет по деревьям, ловит блох и учит обезьяну говорить. Обезьяна, которая, к слову, самец, учится чрезвычайно быстро и вообще обнаруживает недюжинный интеллект. Маделен и обезьяна влюбляются друг в друга.
– Вот так затеи, – с удовольствием отметила бабушка.
В дверь позвонили. Я ждала, что папа откроет, но он, похоже, опять уснул. Пришлось пойти открывать самой. На площадке стояла высокая женщина в бордовом пальто и бордовой шляпке с деревянными ягодками вокруг тульи.
– Простите великодушно, – проговорила женщина. – Боюсь, я не вовремя. Мне так неудобно…
Она попросила позвать папу. Я отступила, пригласила ее войти и заглянула к нему в комнату. Точно, спит. Я мягко потормошила его и шепотом доложила, что к нему пришла дама.
– Вы извините меня, ради бога, – снова заговорила она, когда папа вышел в прихожую. – Вы меня помните?
– Здравствуйте, Лидия… – неуверенно начал папа, продирая опухшие глаза.
– Ивановна, – подсказала женщина. – Я знаю, что намерения у вас были самые лучшие, но вы меня поставили просто в отчаянное положение!
По ее последовавшему рассказу я поняла, что она директор районной библиотеки, проработала там больше двадцати лет, подняла библиотеку в десятку лучших по городу, вся ее жизнь – в библиотеке и ради библиотеки. Но вот недавно начальство объявило ей, что с сентября она будет работать в совсем другой библиотеке в другом районе, а на ее место пришлют нового директора, которого никто знать не знает, и какой в этих перестановках смысл – ведомо только начальству. Папа, узнав эту историю от возмущенных читателей библиотеки, написал статью, чтобы сообщить всем о явной несправедливости по отношению к Лидии Ивановне и ее подчиненным. Но теперь начальство Лидии Ивановны считает, что это она заказала ему такую статью, и грозит лишить ее премии.
– Ни в коем случае никаких статей, никаких обращений, протестов и пикетов, – горячо говорила папе Лидия Ивановна. – Мы все под микроскопом – чуть что, с нас снимают деньги! А у меня мама больная, ей лекарства нужны.
– Но тогда с вами можно делать все что угодно, – вежливо возразил папа.
– Господи, ну что мне еще сказать, чтобы вы меня поняли! – в отчаянии вскричала Лидия Ивановна и заломила руки.
– Что там за шум, едрить вашу?! – завопила бабушка из своей комнаты.
– Извините, это моя мама, она тоже немножко больная, – быстро проговорил папа, обращаясь к директору библиотеки, и крикнул в сторону бабушки: – Это ко мне пришли!
– Кто?! – заорала бабушка.
– Господи, – папа на мгновение закрыл лицо ладонями. – Может, вы чаю хотите? – отнимая ладони, обратился он к Лидии Ивановне. – Что я вас тут держу, проходите на кухню.
– Нет-нет-нет, – замотала та головой, с опаской поглядывая на дверь бабушкиной комнаты. – Я пойду. Но умоляю вас: удалите статью и напишите опровержение.
– Какое? – не понял папа.
– Что вы ошиблись, написали неправду.
– Но я же правду написал.
Они умолкли и некоторое время глядели друг на друга.
– Господи, – плаксиво пискнула директор.
– Хорошо, хорошо, – заторопился папа. – Я как-нибудь что-нибудь… Я вам очень сочувствую, честное слово. Но вы тоже меня поймите.
– Мне только до пенсии продержаться, – жалобно проговорила Лидия Ивановна, двигаясь к выходу.
Она вышла на площадку, попрощалась с нами и грустно затопала вниз по лестнице.
– Господи, – повторил папа, прислоняясь к стене прихожей.
Я закрыла входную дверь.
– Пап, а как же миссия журналиста – доносить до общества общественно значимую информацию? – спросила я. – Ведь люди должны быть в курсе, если кто-то рядом с ними злоупотребляет властью и заставляет других людей делать то, что они не хотят.
– Где ты этого начиталась? – простонал папа.
– В интернете. Ты что, выполнишь то, о чем она просит?
– Так, – сказал папа. – Пойдем-ка чаю попьем. А потом подумаем.
Единственное, что мы придумали, – это переписать статью, убрав из нее имена, номер библиотеки, название района и вообще любые детали, которые могли выдать Лидию Ивановну, и приделать к тексту предисловие, в котором будет сказано, что один из фигурантов статьи попросил об анонимности из соображений безопасности.
– Ужасно, – резюмировал папа.
65
Мы с Лусинэ и Денисом вовсю готовились к выступлению, но, чтобы держать И Дэ на расстоянии и не впускать ее в кабинет музыки, нам приходилось хитрить. Мы сфотографировали висящее в
