досадливо блеснули.
— Вот про Льюиса и Кларка знаете, а про нее нет. Сакагавея была индианкой, и она помогала Льюису и Кларку по ходу экспедиции. Она все знала про дикую природу, животных, растения. Собственно, без нее они бы вряд ли уцелели.
— Ладно, — согласился я. — Тогда ты — Сакагавея.
Лоуви с довольным видом улыбнулась.
— Прилив начинается. Вперед!
И она оттолкнулась веслом от настила.
Я попытался повторить то же самое, каяк закачался.
— Я тоже двинул! — сообщил Мейсон и припустил бегом.
Лоуви оказалась хорошим учителем. Она терпеливо показывала мне, как с помощью весла двигаться вперед и назад. На весле с обоих концов были лопасти, формой напоминавшие птичье перо. Я сделал гребок. Второй. Третий. Скоро поймал ритм и уже не отставал от Лоуви. Каяк оказался даже устойчивее, чем я думал.
Вокруг больше никого не было. Мы шли по узким протокам у самого берега — я даже не боялся упасть в воду.
Остров отсюда выглядел совсем иначе. Берега протоки были покрыты вязкой жижей, тут и там сидели крошечные крабы. У каждого была большая клешня, которая торчала вверх. Из жижи крабы вылезали с негромким хлопком — вблизи его было слышно. Но когда на них наползала моя тень, они тут же срывались с места и прятались в свои норки.
— А что это за крабы в иле, с клешней как у Халка? — спросил я у Лоуви.
Она захихикала. Ее звонкий смех заставил меня улыбнуться.
— Крабы-скрипачи! — ответила она из своего каяка. — Их в иле миллионы миллиардов.
— А что такое ил?
— Смеешься? Ты не знаешь, что такое ил?
— Знал бы — стал бы спрашивать?
— Так называется вязкая грязь, которая тут повсюду.
Я сморщил нос.
— Она еще и вонючая.
Лоуви опять рассмеялась.
— Привыкнешь. Мама это называет болотным парфюмом.
Солнце сияло над головой, искрилось на воде. Мы плыли по протоке, и я действительно чувствовал себя натуралистом. На каждом повороте нас ждало что-то новое. Очередная излука — и в небо взмыла одинокая белая цапля, черные лапы свисали сзади. Впереди из воды выпрыгнула серебристая рыбка. Возле самого моего каяка мелькнула крупная рыба с черной точкой на хвосте — так близко, хоть хватай голыми руками.
Я иногда опускал пальцы в гладкую прохладную воду. Но и не зевал — вдруг появится аллигатор. Или акула.
Мейсон свистнул нам с берега — лихо, в два пальца, и очень громко. Я приветственно махнул ему веслом.
— Салют, Льюис! — крикнул я.
— Салют, Кларк! — Он помахал рукой и снова исчез в тени высоких деревьев.
— Ух как мне хочется нарисовать все это в своем журнале, — крикнул я Лоуви.
Она перестала грести, мы встали борт в борт, чтобы не кричать. Медленно плыли по протоке, о днища каяков плескалась темная вода.
— Ты становишься настоящим натуралистом, Джейк, — заметила Лоуви. — У тебя даже журнал наблюдений есть. Я тоже начала такой вести. Мне нравится записывать, что случилось за день. Почти как в дневник.
— Что случилось, у меня не очень получается записывать, — сознался я. — Я все больше рисую. Зато… я теперь пишу папе. Письма. Почти каждый день. Ему все можно рассказывать — что я видел, что чувствовал. Я когда ему пишу, мне кажется, что он рядом. — Я смутился, тряхнул головой. — Это, наверное, непонятно.
— Почему же, понятно, — возразила Лоуви.
Я посмотрел — шутит она или нет. Глаза у нее были ласковые, сочувствующие.
— По крайней мере, мне. — Она застенчиво улыбнулась. — Очень даже понятно.
Я и оглянуться не успел, а из меня уже полились рассказы о том, как я переживаю из-за папы и его ампутации. Под жарким солнцем, в этом водном лабиринте, слова будто вытаскивало из меня силой прилива.
Лоуви притихла. И я вдруг понял, что все время говорю сам.
— Прости, — сказал я смущенно. — Я разболтался. Тебе скучно.
— Нет, — тут же ответила Лоуви. Покачала головой. — Просто… — И она отвернулась.
— Просто — что?
— Я вот послушала, как ты рассказываешь про папу, про свои письма, и подумала о своем папе, что… может… мне бы тоже надо ему написать.
— А он что, типа, с вами не живет?
Лоуви перестала грести. Я тоже перестал, и вокруг внезапно стало ужасно тихо. Наши каяки плыли рядом по поверхности воды.
— Я тебе расскажу одну вещь, но ты обещай, что никому не разболтаешь.
— Да, обещаю.
— Мой папа Этан… — Лоуви запнулась. — Он не мой настоящий папа.
Чего тут такого особенного?
— Твои родители развелись?
Лоуви качнула головой:
— Нет. Они вообще не были женаты. Этан как бы всегда был моим отцом. И он очень хороший папа. Но мой настоящий отец, Даррил… — Она осеклась, но потом выпалила: — Он в тюрьме.
Рот у меня раскрылся сам собой. В тюрьме? Я никогда не знал никого, кто сидел бы в тюрьме.
Лоуви посмотрела мне в лицо и пожала плечами.
— Да, вот так все всегда и реагируют — поэтому я никому и не рассказываю.
— А за что его посадили в тюрьму?
— За кражу. Он не вор. В смысле, он украл… — попыталась она объяснить. — Даррил — музыкант, но, похоже, зарабатывает очень мало. Вот он и воровал, чтобы дальше заниматься музыкой. — Она закатила глаза. — Часто. Мама говорит: наконец получил по заслугам.
— Я тебе очень сочувствую.
Лоуви посмотрела в водяную даль.
— Да чего тут сочувствовать. Но и гордиться мне тоже нечем.
— А вы с ним встречаетесь?
Она качнула головой.
— Он мне писал пару раз, но мама сказала ему перестать. Не хочет, чтобы я с ним общалась. Я люблю своего папу Этана. Он меня удочерил, все такое. Но иногда все-таки думаю, как там Даррил. Интересно мне, понимаешь? А тут и ты еще заговорил про своего папу. Ну, что он так далеко.
— А может, тебе написать ему письмо? — Мне казалось, на этот вопрос очень просто ответить.
— Даже не знаю, — сказала Лоуви, нахмурившись. — И что я ему скажу?
— Ну можно спросить, как у него дела. И про другие интересные тебе вещи.
Она опять качнула головой.
— Да уж. Если я это сделаю, мама прямо с катушек слетит. Она мне даже имя его упоминать не разрешает.
— А мне стало легче, когда я начал писать папе. Он мне пока не ответил. И все равно так, будто бы… — Я пожал плечами. — Он не так далеко.
Лоуви опять взялась за весло.
— Давай прекратим этот разговор, — сказала она тем тоном, к которому прибегала, когда сердилась. — Я просто хотела объяснить, почему так странно себя вела, когда ты рассказывал про своего папу. —
