свои постоянные грезы и углублять среди них свою надменную, презрительную и угрюмую усладу.
Гермас и Гермотим отдыхали там часто, обыкновенно на этой последней ступени, внизу Лестницы Нарцисса. Прекрасный сад простирался на дне молчания. Взор следил за течением воды между деревьями. Порою, лишь в самые жаркие часы, случалось искать убежища в листве, в ее свежих и сумрачных недрах. Гермотим любил останавливаться у маленького ручейка, Гермас предпочитал небрежно облокачиваться на мраморных сфинксов или ласкать изогнутую чешую порфировых дельфинов. Эхо никогда не повторяло, искажая, то, что два друга говорили между собой шепотом. Их согласие равнялось их несходству. Однажды они пришли вдоль одной из водных аллей к тому фонтану, где улыбалась странная статуя. Гермас увидел в ней сон, Гермотим предполагал здесь символ; они вернулись, не беседуя, потому что сумерки уже наступили и воды, умолкнув, приглашали к молчанию.
Обыкновенно Гермотим охотно сообщал Гермасу кроме мыслей своих и те обстоятельства, которые ему их внушили. Он излагал их искусно, со школьными расчленениями. В молодости он обучался. Чаще всего он носил под мышкой, из причуды или как намек, закрытую книгу. Он рассуждал, когда импровизировал, лучше, чем сам думал, и его красноречие доставляло более удовольствия, чем удивления.
Он побывал среди своих странствий в местах необычайных или, по крайней мере, в казавшихся Гермасу такими, благодаря их звучным или сладостным именам. Он общался там со знаменитыми и мудрыми людьми. Гермас не побуждал его особенно к пересказыванию бесед с ними, потому что его более интересовал образ жизни этих учителей, чем их знание мудрости, а Гермотим, подвластный правилам, проявлял себя скупым на анекдоты. Если он забыл голоса, то он помнил все доктрины, чтобы почерпать из них ткань для своей собственной. Мудрость находится всюду, говорил он; из тысячи ее рассеянных и спутанных кусков надо воссоздать образ, в который они входят. Ее форма, определяемая совпадением частей, приобретает смысл только от их целокупности.
Гермотим искал по свету эти разрозненные части. Об этом он мог говорить бесконечно, и Гермас предоставлял ему говорить; благодаря его несколько молчаливой мечтательности, слова текли в рассеянной и благодушной тишине, которую он оживлял тем, что срывал цветок или бросал немного песку в спокойную воду бассейна, возле которого они сидели.
Там печально блуждали большие рыбы, медленные, почти растения, такие старые, что чешую их оксидировал мох; они сделались бархатными от ветхости и теперь маслянисто скользили в тяжелой воде.
Гермас и Гермотим иногда смотрели, как они цепенеют к вечеру и врастают в воду, становясь тусклыми замершими туманностями. В этот убывающий час сад делался еще прекраснее в своем сосредоточенном уединении. По временам какая-нибудь молодая женщина проходила по краю водной аллеи. Гермас, не зная всех обитательниц города, уважал некоторых из них за то, что они приходят побродить немного в тишине этого благородного места. Эти, по крайней мере, не были чужды меланхолии, и они заимствовали у нее ту нежную прелесть, которою завершается красота. Были, без сомнения, такие, которые приходили туда отчасти для того, чтобы он их заметил. Богатство и любовь к одиночеству выделяли его среди окружающих. Никто не входил в его пышный дом. Он покидал его стены только затем, чтобы гулять в этом саду или в своем собственном, также обширном и запутанном. Он пожелал узнать имена этих посетительниц и когда Гермотим спросил у него имя одной из них, он мог ему сказать, что ее зовут Гертулией.
Гермотим полюбил ее. Он встретил ее в самое утро своего прихода, прогуливаясь по террасе, где он поджидал Гермаса. Хотя был едва полдень, уже грозовые тучи ползли по всему небу. Солнце сияло минутами, и молодая женщина то раскрывала, то закрывала свой зонтик. Они встретились несколько раз, потом разговорились, и Гермотим поведал своему другу о великой любви. На него также он возложил заботу известить Гертулию об его отъезде и изложить ей его отчетливые причины. Гермас думал обо всем этом, когда увидел в конце водной аллеи идущую навстречу Гертулию.
Она медленно шла к нему, улыбаясь, может быть, потому, что она держала в руке прекрасный лиловый ирис на длинном стебле. Цветок и она таинственно походили друг на друга благодаря одинаково расцветшей стройности, благодаря двойному созвучию тонкой прелести. Ее розово-белое платье, в эту минуту желто-зеленое из-за отсвета деревьев и воды, украшало ее наивным и драгоценным убором. Подробности его были чудесны, ибо листья, вытканные узором в глянце материи, переливались шелковым инеем. Молодая женщина остановилась перед Гермасом, немного удивленная тем, что он один и не отвечает на ее привет; и после некоторого колебания, как бы для того, чтобы, из пристойности, не высказать слишком большую поспешность или, из вежливости, чтобы не показаться обманутой в ожиданиях, она сказала, глядя на цветок: «Но где же сегодня наш Гермотим? Все еще мечтает за какой-нибудь книгой?» Гермас взирал на нее серьезно, с тихим сожалением. Она ему представлялась такой легкой и хрупкой, что он боялся сказать ей неожиданную новость; она казалась ему вполне подобной нежному ирису, стебель которого склонялся под тяжестью цветка, — настолько сходною с ним, что он должен был сломать его гибкость воображаемым ударом длинной трости из черного терновника. Серебряная змея, обвитая вокруг полукадуцея, отравляла любовь своим мучительным зубом. Не говоря ни слова, Гермас протянул Гертулии письмо.
Он смотрел, как она сидит, читая, на последней ступени лестницы. Она читала со всей прилежностью, положив локти на колени, поверх смятого стебля ириса, цветок которого печально свешивался. Тонкая бумага, не колышимая ветром, дрожала в ее руке. Пальцем она поправила локон своей прически.
Великое молчание наступило во всем саду, потому что закрыли фонтаны в конце водных аллей. Смолкший ропот сбегал капля за каплей почти незаметно, и его неиссякаемая длительность была слышна целую ночь. Поверхность бассейна, тусклая от налета сумерек, застыла. Громады деревьев окаменели. Прежде чем отдаться мраку, все приняло вид величайшего отвердения; было последнее сопротивление вещей, желающих удержаться в своем дневном обличье. Как бы не доверяя разрушительной вкрадчивости тени, они сжались в противодействии.
Гермас печально размышлял, не смея взглянуть на Гертулию. Они долго оставались так. Сумерки стали мягкими и влажными, когда в безмолвном согласии они оба поднялись. Гермас видел, как она отражается в сумрачной воде бассейна, высокая и тонкая в своем длинном платье, складки которого
