тучи все синее и гуще, и солнце кидает оттуда янтарные лучи в просветах, и кое-где кусочки синего неба…»
«…нарисовать Урал с горы, чтобы охватить взором наибольшие пространства, как еще Леонардо говорил. И — изучать натуру научно, не лебезить перед ней, но — берегись знания костей! (Знание костей — это натурализм!) Красота разлита в мире, — записывал Семенов вспомнившиеся ему мысли великих, — ее — неисчислимая бесконечность. Но она не всем видима — ищите в мире красоту и фиксируйте ее на бумаге!..»
Так — записывая — вернулся Семенов к палатке. За рекой — над низкими еловыми холмами он увидел растекшуюся в небе темную полосу: от нее-то и оторвались спешащие к Уралу тучи. Но сейчас над рекой опять стало светло — солнце в небе висело свободно — хотя все вокруг блестело от дождя — и Семенов заспешил к реке: почистить рыбу, чтобы зажарить ее и съесть. Полоса над холмами незаметно росла: «Кто ее знает, может, опять дождь принесет», — подумал Семенов.
42
Виктор Христианович Грюн встречает Семенова перед училищем — вроде бы ненароком — подчеркнуто приветливо снимает шляпу:
— День добрый… вы далеко?
— На базар…
— Проводите меня до угла…
«Вот оно!» — обрадованно вспыхивает Семенов.
— Я слышал, вы в чайхане подрабатываете?
— Подрабатываю…
— И сколько платят?
— О, чепуха! — стесняется Семенов. — Лепешки да чай…
— Но это же постыдно!
Грюн приостанавливается, приподнимает шляпу и раскланивается с кем-то встречным в шикарном драповом пальто, — видно, с каким-то дельцом. «И всех он тут знает! — удивляется Семенов. — Вот бизнесмен!»
Они медленно идут дальше — мимо окон училища по главной улице — их обгоняют студенты с этюдниками через плечо, удивленно оборачиваются: «Грюн с Семеновым, да еще под руку!» Семенов смущен. Они с Грюном сворачивают в пустынную улочку.
— Я давно к вам приглядываюсь, — говорит Грюн, щурясь в холодный воздух над лиловыми бликами и синими тенями, куда убегают вдоль домов метелки тополей с застрявшими кое-где клочьями прошлогодней листвы. — Вы мне симпатичны…
Грюн опять кланяется какой-то женщине в темном окне. Здесь европейский город, одноэтажные каменные дома с большими окнами, за которыми видны погруженные в глубокую тень обои с картинами в золотых рамах — шелковые абажуры — признаки многолетней зажиточной жизни.
— Я испытываю к вам добрые чувства, Семенов, — продолжает Грюн. — Вы талантливы. Мне нравится, как вы работаете… вы из интеллигентной, хорошей семьи… А это, — он кивает на грязный, испачканный масляной краской костюм Семенова, — это все мне очень даже понятно…
Семенов молчит.
— Я чувствую в вас своего, понимаете? — тихо говорит Грюн. — На войне вы, по-моему, не были?
— Нет, — говорит Семенов.
«Куда это он клонит?»
— Вы не шахтер, и эта Караганда — не ваша родина…
Семенов затравленно смотрит на Грюна…
— Понимаю! — спохватывается Грюн. — Простите! Не будем об этом. Да мне и все равно — откуда вы, как куда попали… Но я знаю: наше училище для вас трамплин! И хочу вам помочь! Согласны?
Семенов молчит.
— И молчите! — говорит Грюн. — Ответьте только: согласны вы со мной работать? В театре? Дело денежное…
— Согласен, — тихо говорит Семенов.
— Вот и прекрасно! — Грюн останавливается. — Но — ваша одежда… Я не могу вас в ней никуда послать…
Семенов краснеет: «О, черт возьми!»
— Поэтому вот, — Грюн достает бумажник. — Вот сто рублей: пойдите купите себе штаны, туфли… пиджак… это аванс! — взмахивает он рукой, видя смущение Семенова. — Потом отдадите… вот так… Купите все сегодня же — тем более, что собрались на базар, — а завтра, после занятий — ко мне… посидим, поговорим о работе, выпьем немножко — не так ли? Как старые москвичи… жена будет рада!
— Хорошо, — огорошенно кланяется Семенов. — Спасибо…
Грюн артистически снимает шляпу — кланяется сначала кому-то в стороне, потом Семенову — и поворачивает назад…
Семенов еще стоит некоторое время на месте. Все прекрасно — работать с Грюном он давно мечтал — тем более в театре! — но эти вопросы… «Значит, говорят обо мне… а я-то думал, что ничем не приметен… но шила в мешке не утаишь!»
43
Один раз в воскресенье, когда Семенов вернулся домой на рассвете после ночной работы в театре, где он писал по эскизам Грюна декорации, — Гольдрей, которого он не вовремя разбудил своим приходом, прочел ему занудную лекцию о вреде халтуры и денег.
— …Халтура убивает вкус, а деньги вообще портят человека, — бубнил Гольдрей. — Надо думать не о деньгах, а о живописи — тогда деньги к вам сами прибегут…
— Когда это они ко мне прибегут? — раздраженно спросил Семенов. — Может быть, завтра?
— Конечно, не завтра! — обиделся Гольдрей. — Но они прибегут, особенно если вы не будете о них думать… и слава к вам прибежит. И женщины, между прочим, тоже…
— Может, они ко мне прибегут, когда я уже в могиле лежать буду?
— Вы циник, Семенов! — рассердился Гольдрей. — Если вы так будете думать, из вас никогда не получится художника! Это я вам точно говорю. Вы будете обжорствовать, как этот жалкий Грюн, и иметь своих женщин — но умрете как художник! И вы будете лежать в могиле, и к вам уже никто и ничего не прибежит!
«Хорошо ему рассуждать, — подумал Семенов. — Он не гонится за деньгами, но получает зарплату преподавателя. Ему не холодно и не голодно. А я нищий студент… истина в том, что и он прав, и я!»
— И эта ваша… девушка… вы радуетесь, что вы ее берете! — ехидно сказал вдруг Гольдрей, глядя на Семенова исподлобья и искажая глубокими складками чистый лиловый блик на высоком лбу, оттого что поднимал брови. — А вы думаете — она вас не берет? Она вас еще как берет, Семенов! Я вижу…
— Ну, это уж вовсе не ваше дело! — резко сказал Семенов и вышел, хлопнув дверью.
«Ему-то женщины не нужны, старому зануде, — зло думал Семенов, шагая по узенькой улице Старого города. — Он их даже боится. Как в жратве скуп, так и в любви… Пойду выпью водки! — решил он вдруг. — Сегодня опять декорации писать придется… Говорил же Беньков, что под мухой лучше цвет виден… Лежит в земле, бедняга, и не нужны ему теперь ни деньги, ни женщины, ни его ложная слава».
Семенов вспомнил пышные похороны Бенькова, слезы, речи, восторги по поводу белильной живописи… пустота все!
Он шел возбужденный, чувствуя, что надо принять какое-то решение. Жить с Гольдреем становилось тяжело. Но и в общежитие возвращаться не хотелось, из-за Лиды — ее-то куда? А снимать комнату дорого: сейчас Гольдрей половину платит, а так самому платить надо. Спасибо Грюну — появились хоть какие деньги. Но на комнату все равно не хватит. На аванс, выданный Грюном, Семенов купил себе новые брезентовые туфли, носки, трусы, рубашку и штаны с курткой. Не ахти
