квартиры, а он смеется, ручонками машет, головенкой туда-сюда крутит, есть просит. А молоко-то до чего чудно звал, «нанадькой». Хорошие росли парнишечки. Большой беды с ними у нас с Ксюшей не было, да и болели не часто.
Старик прищурился, будто вспоминая что-то, и через минуту продолжал:
— Заслышал я как-то, что в Магнитке большое дело заварили. Стал сманивать Ксюшу.
— Поедем, — говорю, — туда. Дело там новое. Люди туда поехали жизнь строить. И мы средь них равными будем. Вместе-то жизнь зачинать куда сподручней. Ну, подумали, значит, немного, да и решились. Поселили нас в Магнитке в бараке, где мы со старухой по сей день живем. К тому времени я сынов грамоте обучил, в школу определил. А как они поглубже в науку вошли — и меня стали учить. Грамотней стал, на работе заметили — бригадиром поставили. Зажили мы тут хорошо, в достатке. Незаметно Мишка подрос, поехал в Киев учиться, значит, уехал на агронома. А там и Генка вскорости длинные штаны завел. Погулял немного и в кадровую ушел служить. И остались мы снова одни. Правда, в письмах не отказывали. Писали.
Старик вытащил изо рта наполовину изжеванную папироску: растер горячий пепел пальцами, и, поискав глазами урну, сунул окурок в карман.
— А летом война. Когда пришла бумажка на Мишку, Ксюша плакала навзрыд, а я молчал, словно замерло все в середке. Поверил, потому что знал, война без горя не бывает. Но только с того дня затаил я в душе великую надежду в то, что останется жить Генка. Не может быть такой несправедливости на земле, когда у одного отца отбирают сразу двоих сынов. И поэтому, когда убили Генку, не поверил. Я не верю в это и сейчас, потому и хранится в сундуке Мишкин серый шерстяной костюм и наутюженная рубашка «украинка», вышитая Ксюшей.
Голос старика теперь звенел, точно перетянутая струна. Неожиданно в заблестевших глазах старика показались две маленькие слезинки, они быстро набухли, увеличились и не в силах держаться больше на худых старческих веках потекли вниз.
— Вот и все, — неожиданно закончил старик.
В тупой тишине слышно стало, как на железный карниз падали мартовские капли. Они были такие тяжелые и падали так редко, что казалось, кто-то плачет за окном по-мужски, молча, скупыми слезами.
А из кабинета неслось чуть приглушенное, по-весеннему веселое, не поддающееся никакому ритму, таканье машинки. Оно напоминало собой снежный ручей, пробивающий себе путь в толще зимнего льда. Я смотрел на умолкнувшего старика и в внезапно потухших глазах старался распутать суровую нить его мыслей. А он по-прежнему смотрел на кривую липу, и о чем-то мучительно думал.
О чем?
Может быть, он жаловался на рано пришедшую немощь. Или на то, что рановато родился, что всю свою жизнь строил да восстанавливал, живя в бараках да в «волчьих» углах. И что вот теперь, когда все силы отданы людям и им же, для их счастья оторваны от сердца Михаил и Генка, ему нет места под сухой крышей.
Или, быть может, он по-прежнему сомневался в великой несправедливости войны, унесшей его двух сыновей, и все еще ждет, когда скрипнет дверь и вернется его младший — Генка.
Парень тоже молчал. Он сидел на корточках, привалившись к стене и бесстрастными глазами глядел перед собой.
Я не знаю, понял ли он, о чем говорил старик. Понял ли он, что смерть Мишки и Генки была неизбежностью, ценой за счастье его и других. Может быть, его безусое, только недавно познакомившееся с бритвой лицо не умело выражать всего, что происходило в душе. А может быть, он просто был еще во власти той близорукости к чужим бедам, которой страдают все молодожены в «медовый» месяц. Может быть, и так. Во всяком случае, он не задавал никаких вопросов, и только пытался высосать что-то из давно потухшей папиросы.
Внезапно журчание машинки оборвалось, и в открытых дверях показалось лицо молоденькой секретарши. Она ощупала нас со стариком синими, внимательными глазами. Очевидно, не найдя в нас ничего интересного, она кокетливо улыбнулась парню:
— Пожалуйста.
Мы вошли в кабинет втроем. В нем было очень светло. Начальник, сухонький человек с болезненными, желтыми кругами на щеках, оглядел нас маленькими, сощуренными глазами и, сев на стул, пригласил:
— Присаживайтесь.
Мы сели. Начальник долго копался в толстом с многочисленными отделениями портфеле, извлекая оттуда синие, белые и розовые папки с названием «Дело». Потом, отыскав в целом ворохе бумаг и бумажек маленький узенький листик, взял его осторожно двумя пальцами и, постукивая им о стол, улыбнулся.
— За квартиркой, понимать надо. Фамилия? — спросил он у паренька и старика.
И с удивительной легкостью отыскал два заявления, положил их одно на другое, прихлопнул их ладошкой к столу, поднял сухонький кулачок все с тем же узеньким листиком.
— Есть только одна квартира.
Он оглядел нас каждого в отдельности, точно любуясь эффектом, произведенным его словами, и затем повернулся к парню.
— В рубашке родились, молодой человек. По указанию жилотдела нам предложено реализовать ее для молодоженов.
Я отвернулся, не желая видеть эгоистичной улыбки парня. Признаться, в эту минуту я даже был склонен его ненавидеть. Но почему же молчит старик? Неужели он и не будет спорить? Неужели ему все равно?
— Второй этаж. Ванна, — продолжал говорить начальник. — Соглашаетесь, надо полагать, молодой человек?
Парень медлил, он, очевидно, только теперь понял, что начальник говорит с ним. Шагнув к столу, он взял ордер. Лицо его поражало своей невозмутимостью. Потом он посмотрел на бумажку, на старика и, подойдя быстро к нему, сказал, улыбаясь:
— Возьмите!
Белая бумажка лежала теперь на колене старика, как раз там, куда незадолго перед тем упала его слеза.
— Что вы, — очнулся только теперь старик. — Да начальник не согласится.
— Держи покрепче, папаша. А мы с Машей подождем.
— Как хотите, — сказал начальник, не выдержав настойчивого взгляда парня. — Как бы не пожалели потом. Строители сильно запаздывают со сдачей.
— Ничего, дождемся, — решительно сказал парень. — Живите на здоровье!
Он подождал, пока старику оформили ордер, и, обняв его за плечи, исчез с ним за дверью.
Когда я вышел на улицу, старика уже не было. Вдали между спинами прохожих, я заметил желтую «москвичку» парня, он шагал не спеша, покачивая крутыми плечами, засунув руки глубоко в карманы.
А. СМИРНОВ,
помощник машиниста башенного крана.
ОБНОВКА
На строительную площадку Тимофей приходил рано. Он усаживался на штабель бетонных блоков, доставал из фуражки иглы и прилаживал новую заплату на ветхие, обрызганные
