Мысленно я пребывал в Кастилии — так сложились обстоятельства. Не в силах четко понимать, просто формулировать то, что происходило со мной, я говорил запинаясь. Даже птенец на краю гнезда меньше боится пустого пространства вокруг; думает ли он о том, что перья ему нужны, чтобы летать? Я же ощутил такую пустоту внутри! О чем я должен рассказать? Все это пустяки, самые важные фразы застряли где-то между Лотарингией и Мадридом. Конечно же, я думал об отце. Возможно, его тоже мучает бессонница по ночам; возможно, он тоже принимает пилюли с магнием. Возможно, как и я, бродит по комнате с ручкой в руке, напишет мое имя в начале письма, а потом зачеркивает. Неистовство раскаяния и жажда любви — словно тиски.
И тут до меня вдруг дошло: отец не знает, где я сейчас живу. По радио Стинг пел об изгнаннике, который был похож на меня:
Oh oh! I'm an alien,
I'm a legal alien,
I'm an Englishman in New York…
(О, о! Я — иностранец,
Я — легальный иностранец,
Я — англичанин в Нью-Йорке…)
Я — француз в Мадриде, почти сирота в Испании. Странник, сбитый с толку. Капитан дальнего плавания, пират. Жених на луне. Писатель без книги или, скорее, без читателей. Артист из воска, маргинал, оплакивающий…
Мне тридцать три года. У меня есть будущее и железное здоровье под плечами баскетболиста. Меня обожает молодая женщина, и на меня возлагает свои надежды старик. Собор, который надо сохранить, как свою вторую душу. И внезапно вновь забрезжила тайна розового горошка: горошек показывал кончик своего носа, когда я, будучи ребенком, боролся со сном. «Подумай о розовом горошке», — входя в комнату, шептала мать. Но этот раздражающий горох оказывал прямо противоположное действие, и каждый раз я забывал ее спросить, что этот горошек означает и где она его берет. При воспоминании о горошке снова запершило в горле, безобидно, как после того припева, что я горланил изо всех сил. И вместе с этим возникал вопрос, который задал Никодим Мессии (Иоанн 3:4):
«Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»
— Добрый день, Джильда!
— Ах! Входи, да входи же!
То же платье в цветочек, смятое вокруг изогнутых ног. Походка Джильды меня забавляла: она ходила вразвалку, словно при каждом шаге всю тяжесть своей жизни переносила с одной стороны на другую.
— Вы что-то готовите на кухне? — спросил я, едва переступив порог.
Приятное благоухание наполняло дом.
— Я готовлю отвар из мякоти мандарина. Он очищает артерии.
— У вас повышенный холестерин?
— Я ничего об этом не знаю, никогда не хожу к врачу. Лучше предупредить, чем лечить, как говорится.
— А как поживает наш Фернандо? Давно его не вижу…
Она что-то процедила сквозь зубы в бороду, которой у нее не было, точно так делал ее брат, когда недоволен. В обоих текла одна и та же кровь.
— Пойди к нему! Он работает в погребе. С тех пор как они закрыли стройку, он не выходит из дому.
— Совсем не выходит?
В кухне рядом со старой газовой плитой была низкая дверь, ведущая на крутую лестницу. Из глубины доносился скрип наждачной бумаги, которой старик полировал дерево.
Я спустился. Единственным освещением этого погребка был маленький иллюминатор и синеватый неон, потрескивающий на верстаке.
— Фернандо! Вы испортите себе глаза, если будете работать в темноте!
— Уф! Закончил. Посмотри!
Он поднял вверх, как трофей, деревянную деталь в форме V.
— Лозоходец? Что вы хотите делать с лозоходцем?
Он хитро оскалился.
— Это не лозоходец, странник.
— Только не говорите, что это…
— Да, великолепная праща! Из орехового дерева. Мне ничего больше не остается, как привязать сюда две резинки и кожаный мешочек.
— И как вы предполагаете это употребить?
— У городского головы крупная голова дракона. И жандармы, которые охраняют мой собор, причастны к его махинациям. Все они обыватели!
— Во дела! На самом деле это не такое уж сильное оружие… Вы возомнили себя Давидом? Неужели вы думаете победить политическую власть с помощью простой рогатки?
— Я черпаю силы в том, кто меня поддерживает. Голиаф в бронзовых доспехах прошел шесть локтей, или три метра. Достаточно было единственного камня, чтобы сразить маленького Давида. На первом месте доверие Богу.
— Фернандо… Вы шутите? Это первоапрельская шутка?
— Едва ли… — спохватился он. — Я достал из ручья несколько хорошо отполированных камней…
Фернандо снял крышку с металлической коробки, чтобы показать мне камни. Он был трогателен, играя роль наивного читателя, ребенка-короля, в буквальном смысле использующего легенду, о которой знает лишь понаслышке. Но знал ли он, что уже о нем самом ходит легенда? Чудак-человек, он вел себя как тот факир, что растерялся, оказавшись на доске с гвозд’иками.[16]
— У меня есть оружие, в котором вы нуждаетесь, Фернандо. Предлагаю пойти в сад и там поговорить. Под лучезарным солнцем.
Говорить о замке из песка или о соборе из камня — почти одно и то же: ребенок продиктовал, взрослый исполнил. В искусстве есть невинность, некий анахронизм, который меня ободрял, когда я был рядом с этим старым человеком. В куртке уже почти рычал мобильный телефон, и приблизительно две минуты как над нами самолет вводил в штопор тишину.
— Я их уже не слышу… — заметил Фернандо. — За исключением аварий, которые с ними случаются.
— Такое бывало?
— Всякое бывает.
— Вы хотите сказать, что все возможно?
Он ничего не ответил, только почесал голову через шерстяную шапочку.
— Вот в чем моя идея, — начал я.
Я объяснил свою стратегию. Он заупрямился. Я не переставал хвалить Марту.
— Она верующая? — спросил он.
— Вы сами ее об этом спросите. Неужели это так важно? Вы мне доверяете? И однако…
— Я не доверяю журналистам. Они всегда поддерживают тех, кто заставляет потреблять, а не тех, у кого есть душа.
— Вы можете изменить это.
Развернулись шелковые ткани тишины — на две минуты. На этом шелке было вышито решающее слово. Но Фернандо молчал. Он рылся в кармане выцветшего рабочего халата и поднес к губам оскарину. Мелодия рассеялась как завиток лазури, чем-то напоминая «Blowing in the Wind» Боба Дилана:
How many years can a mountain exist
