возникало никаких подозрений. То есть заранее познакомиться с женщиной, на которую будут обращены деньги, за неделю, за две до ограбления — подчеркиваю, до— снять квартиру и ввести туда женщину…
— А ведь верно!.. — воскликнул Колкин, уж он-то мог в доказательство этой идеи привести массу примеров.
Алеша едва не попался, когда привел Колкина к аптеке. Так внезапно захотелось увидеть Светлану, что потерялся контроль, ноги сами повели его на Ленинский проспект; он забыл о том, что рядом идет Колкин, он и не различал уже, где находится, просто шел да шел — и вдруг остолбенел: Света! В пяти метрах, за стеклом, в твердой белой накрахмаленной шапочке, скроенной под пилотку, усердно писавшая что-то…
— Знакомая? — поинтересовался Колкин, и Алеша отпрянул от окна, оторвал ноги от асфальта.
— Да нет, впервые вижу…
Аптека осталась позади, но Колкин дважды оглядывался.
— Девочка типа «полный вперед», — пробормотал он в задумчивости.
— Не заметил… О деле думать надо, о деле. Обрати внимание: все аптекарши на экране — отрицательные персонажи, а сами аптеки — шпионские центры. Разлучница, развратница — обязательно из аптеки. Врач может быть в кино плохим, но рядом с плохим — честный эскулап. А у аптекарш одно амплуа — быть сволочью. Не догадываетесь, к чему я клоню, Геннадий Антонович? У советского человека врожденная неприязнь к аптеке. Нужных ему лекарств там никогда нет, а кому хочется болеть?..
Интересным, очень интересным человеком был Геннадий Колкин! Выследил, естественно, Алешу и установил, где живет он, изучил все подходы к дому Михаила Ивановича. И на этом кончил проверку, не хотел обнаруживать себя. Старался быть скромным и послушным. А из него так и перла подлость, вооруженная всеми мужскими приемчиками, и взрослеющие школьницы с еще не притуплённым инстинктом самосохранения испуганно шарахались, если были не в стайке, от Колкина. Глазам своим он научился придавать выражение честности, глуповатости, преданности, мог «хилять» за кого угодно, говорил бойко и ладно, и все же наблюдательный человек определил бы в нем, приглядевшись, недавнего заключенного — по походке. Два года на лесоповале, снег по пояс, руки заняты пилой или багром, тело подано вперед, ноги из снега приходилось вырывать с опорой на коленки — так и сохранилась эта динамика в вольной, нелагерной походке, а посучивание ногами, суетливое топтание на месте относились, догадался Алеша, к какому-то ритуалу, было обрядом воровского общежития, знаком своей подчиненности. Узкое пространство между нарами ограничивало жестикуляцию, тусклое освещение делало мимику невыразительной, но должен же «шестерка» показать «пахану» меру своего почтения! Колкин хотел выжить в лагере — он и выжил, научившись походке, изменив голос, от такой походки, видимо, и пошло выражение «на полусогнутых». Он и в Москве хотел выжить и признавал поэтому за Алешей права «пахана», способен был гадко, противно пресмыкаться перед ним и ненавидел его, пресмыкаясь, ненависть временами была такой острой и направленной, что Алеша ощущал ее кожей, затылком, но не пугался, потому что знал: Колкин пальцем его не тронет, пока не узнает, где деньги и как взять их. И, что было совсем странно, Алеша не чувствовал в нем врага, каким когда-то был для него контролер в автобусе. Иногда он жалел Геннадия Колкина, но уже не мог менять свои планы, а по ним выходило, что не видать тому и рубля, сумки с деньгами подержит в руках, и уплывут они от него.
Две недели еще томил он Колкина и наконец привел его к универмагу. Уселись на скамейке в сорока метрах от подъезда, ждали инкассаторскую «Волгу». Геннадий Колкин был чем-то напуган, нервно позевывал. И стал деловитым, увидев подъехавшую машину. Резко спросил, почему за деньгами пошел только один инкассатор. «Милый, да ты подумай, это у них пятая или шестая ездка, второй инкассатор сидит в машине на мешках, на миллионе, куда ж ему идти! Он не имеет права покидать «Волгу»!» У Колкина задергались ноги, он сплел их, застыл. Дышал тяжело. Когда инкассатор, уже с сумками, влез в машину, Алеша, отвечая на вопрошающий взор, презрительно сплюнул.
— Так и есть: без охраны, без милиции.
— А где ж она?
— За углом. У второго служебного выхода. Передаст инкассаторам кое-что из дефицита. Советская действительность. Специфика Страны Советов. Дурость российская. Посмотри теперь чуть правее. Видишь, парень в фирменной одежде универмага. За трояк или пятерку по вечерам после шести расколачивает пустые ящики и связывает разрезанный картон. Дощечки нужны для отправки на тарный завод, а картон — это маленький бизнес продавщиц, картон сдается в макулатуру, обменивается на книжные абонементы, Дюма, Конан-Дойль и так далее. Раньше все это сжигали, дым стоял столбом. Теперь строжайше запрещено, столица прихорашивается перед Олимпиадой. Если пройдешь по универмагу, заметишь: в каждом отделе — крохотная подсобка, туда и поступает товар, там он сортируется, самое ценное идет под прилавок, это уже крупный бизнес продавщиц. А пустая картонная тара летит в окно, там ее и подбирает нанятый за трояк или пятерку. Здесь, — Алеша держал в руках сверток, — беретик и спецовка. Тридцать первого августа — пятница да еще последний день месяца, наибольшая выручка обоих магазинов, около шести вечера переоденешься и станешь возле подъезда резать картон.
Колкин думал, рассматривая работягу, который разрезанную картонную тару укладывал в большой короб. Легко поднял его и понес на плече, потянул на себя дверь, вошел в подъезд.
— Точно так же и ты войдешь с пустой коробкой — пустой, заметь это, — продолжал Алеша. — Их много валяется, но для инкассатора надо подготовить достаточно вместительную, хотя сам инкассатор — мужичок хлипкий, недомерок, рост — сто пятьдесят пять, тайный алкоголик, по некоторым признакам, балуется кодеином, один слабый удар — и сожмется в коробке, потеряв сознание, он в ней уместится. Надо лишь правильно выбрать момент, коротышка этот сверху, из бухгалтерии, дает какой-то сигнал «Волге», знак того, что обе сумки у него, и машина начинает разворачиваться. Какой сигнал — я скажу позже, уточню.
Никогда еще и ни у кого не видел Алеша такой умной сосредоточенности во взгляде. Колкин — весь внимание — смотрел на него неотрывно.
— Путь только один — наверх, в бухгалтерию, с инкассатором в коробке над головой. И ты не возбудишь ни малейшего подозрения, потому что руки твои подняты, а поднятые руки — это древнейший символ, признак того, что человек дурных намерений не имеет и не вооружен, сдача в плен — это прежде всего «руки вверх». И коробку понесешь легко, словно она пустая или с картоном. Следующее препятствие — милиционер, девка, лимитчица, она
