то в первый день вы, братцы, делали какие-то туманные заявления насчет благодарности. Вы, чай, думали, что перед вами мальчики. Но ошибаться могут все. Главное, что перемирие сделано, первый шаг к смягчению обстановки совершен. — Рудаков трепался самозабвенно. Он упивался собственной болтовней. — А силой, ребята, вы ничего, кроме известных осложнений, не добьетесь. Мы понимаем, что у вас своя компания, но у нас ведь тоже своя компания. Так что закуривай, садись, поговорим, подружимся, пока Кузьма (человек, между прочим, не маленький) вернется. И зря твой кореш хотел с ним иметь дело на крутом берегу. Кузьма, ей-богу, еле удержался тогда ночью. Он мне говорит потом: «Зря я его пожалел. Лишним свидетелем было бы меньше…»
— О ком ты? — удивился Генка.
— Да твой приятель, с которым ты меня, дело прошлое, хотел подловить тогда в парке. Некто работник угрозыска Прохоров.
— А что он?
— Ну, ты мне мозги не пудри. Будто сам не знаешь. На крутом берегу он хотел столкнуть Кузьму с обрыва. Да сам туда чуть не полетел.
— Я об этом ничего не знаю. Когда это было?
— В ночь поминовения усопших. Вечером того дня, когда вы на велосипеде перевернулись.
— Но он тогда еще вас и не видел.
— Не знаю, видел или не видел, — заворчал Рудаков. — Только я хотел бы предупредить, чтобы так в следующий раз не шутили. Это не остроумно. А то глядишь: жил человек шутил, смеялся — и не стало человека. И смолк его веселый смех. А вот и Кузьма.
Евсиков посмотрел на море, но так ничего и не увидел. Рудаков указал на еле заметную белую точку катера.
— Я думал, это чайка…
— Ты еще и думаешь, салага? Это я так, шучу…
— Денег нам ваших не надо, — сказал Кузьма, — оставь себе: купишь мороженое и минеральной. Советую пить «Семигорскую» — помогает от ожирения. А бумажник на, держи и больше не теряй. С нами дружить надо, а не ссориться. Приходи сегодня в «Рваные паруса», выставишь нам пиво.
— Туда я не могу, там у меня мать работает, — Евсиков виновато улыбнулся. — Давайте в другом месте встретимся. Хотя бы в ресторане.
— И дружка своего прихвати, с кем на велосипеде катался, и Прохоров, или как там его зовут, тоже нам не помешает.
— Не знаю, пойдет ли он. Без него было бы веселее, — с сомнением сказал Евсиков. — Скучный он, как напьется, так зануда занудой…
— Скажи, не мешало бы поговорить, чтобы обиды не оставалось.
* * *
Вечером в ресторане собрались все. Кузьма был в строгом черном костюме, Рудаков в одной рубашке, а Евсиков с приятелем приятно шуршали дедероновыми пиджаками и постоянно улыбались. Прохоров пришел позже. На нем была мятая, заношенная ковбойка. Держал он себя строго и надменно.
После первых тостов за мир и дружбу Кузьма склонился к Прохорову и шепотом спросил:
— Рука не беспокоит?
— Спасибо, не жалуюсь, — Прохоров пожал плечами.
— Однако мне не ясен стиль вашей работы, — продолжал шептать Кузьма. Все за столиком почтительно не обращали на них внимания, давая понять, что разговоры старших их не интересуют. — Не ясно мне, зачем вам понадобилось сталкивать меня с обрыва? Это же примитивно.
— Вы о чем? — безразличным голосом спросил Прохоров.
— Ладно, забыли. Меня не интересуют чужие ошибки. Однако могу признать, что кое-что заслуживает внимания. Например, то, как вы узнали, что мы пойдем на кладбище и где мы спрятали вещи. — Кузьма говорил и знал, что Прохоров не ответит ни на один из вопросов, но его и не интересовали ответы. Он хотел узнать реакцию Прохорова, тон, которым он будет увиливать от вопросов.
Рудаков царил над столом. Он разливал всем вино, щедро, с видом хозяина, потчевал новых друзей всеми закусками. Было много выпито и за дружбу, и за любовь, и за сотрудничество, хотя кто с кем будет сотрудничать, в чем, каким образом — никто не знал. Больше того, над этим никто и не задумывался.
Кузьма пил наравне со всеми. Пил он всегда плохо. Буквально после нескольких рюмок он хмелел, голова становилась чужой, мысли непонятными и необъяснимыми. Стоило ему наутро следующего дня вспомнить свое поведение, как он расстраивался на целую неделю. Через полчаса он был уже пьян достаточно. Сидел Кузьма нахохлившись и смотрел на всех с нескрываемым раздражением. Он переводил взгляд, полный тяжелой и непонятной злобы, с Прохорова на Евсикова, на его приятеля, назвавшегося Вовой. И каждый из них, столкнувшись со взглядом Кузьмы, поспешно опускал глаза и старался не смотреть в его сторону, Кузьма молчал. Он боялся заговорить. Ему хотелось убедить своих собутыльников в том, что они низкие, никчемные люди, что вообще они мелкота и подонки, о которых неохота руки марать. Кузьма боялся высказаться. Хорошо, что Рудаков трепался за двоих.
— Ребята, — кричал он, — мы золотые люди с Кузьмой! Нас беречь нужно, лелеять, а не толкать с обрывов. А вы нас толкаете. Любите нас! Вот Кузьма! Великий человек. Он все может. Он мог вас… А не захотел. Говорит: «Зачем портить жизнь таким замечательным парням?» И все! Теперь — живите! Только любите и уважайте нас. Не во мне дело. Вот Кузьма — он гениальный человек.
— Рудаков, — сказал Кузьма, — они шпана, а ты перед ними распинаешься. Не пой, Рудаков, перед шпаной. Вот, — он положил руку на плечо Прохорова, — серьезный человек, только фамилия его не Прохоров — это не серьезно, а в остальном он целиком и полностью серьезный человек. — И, склонившись к самому уху Прохорова, он громко спросил: — Вы не обижаетесь, Георгий Васильевич? Вы не обижайтесь! Я люблю вас, вы вызываете у меня профессиональный интерес. Я даже знаю… Ладно, в общем не волнуйтесь, все будет хорошо.
Глава восьмая
Наутро следующего дня Кузьма позвонил Меньшикову в гостиницу:
— У меня все в порядке, Филипп Степанович. Контакты налажены. Вчера был вечер дружбы в ресторане. В общем все хорошо, только Рудаков очень нервничает, все ноги мне отдавил, а в остальном все нормально. Вечером позвоню. Мы сегодня днем встречаемся с Прохоровым. Любопытно…
— Смотри аккуратней, Кузьма, думаю, что Рудаков не зря тебе ноги отдавил.
Прохоров на станцию идти отказался. Встретились после смены на Театральной площади. Он был все в той же ковбойке. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Вместо приветствия он спросил:
— Что это Рудаков о вас трепался? Что это вы можете и в какой области?
Кузьма сразу сделался скучным. Кивнул на лавочку. Они сели. Кузьма пожаловался:
