этого объяснить. Просто еще с детских лет для нее это стало подобием аксиомы.
Этот ребенок будто попал в собственную семью по ошибке – иначе сложно было объяснить врожденное сибаритство. Пушистые детские локоны просили шелковых лент, а руки были слишком нежными для грязной домашней работы. Из ее опрятного, но скромного облика никогда не уходил диссонанс. Будто даже грубоватой ткани передалось ощущение: она на этой коже – лишняя.
Трепля круглые румяные щечки, соседи говорили семейству Пэти, что их дочь подобна принцессе, но те и сами прекрасно все видели. Только миловидность Камиллы не вызывала в них гордости – в голубых глазах Жислен видел для себя недоумение и даже укор. «Почему мы не можем жить богато, если на роду мне написано одеваться в пурпур? Разве ты совсем ничего не можешь здесь сделать?» – Вопросы, которые вечно крутились у него в голове ее голосом. Но разве он не мог?
Довольно быстро девочка поняла: лучшее, что она может сделать для улучшения своего положения – стать завидной невестой. Однако ее попытки работы над собой всегда были довольно спорны. Видя проезжающий мимо дорогой экипаж, она высматривала за шторами лица аристократок и пыталась понять, как те держатся на людях. К одиннадцати годам Камилла уже научилась с томным видом возлежать на кровати, но все еще не знала, как пришить пуговицу.
– Знаешь, братик, я вот думаю, как было бы здорово, найди мы у нас под яблоней клад, – часто размышляла маленькая Милли, лежа на траве рядом с Эмилем. – Мы бы продали все эти старинные монетки, а потом накупили всего, чего пожелаем. Скажи, было бы миленько?
Эмиль лишь кивнул. В жаркие июльские дни мальчику хотелось просто молчать, подставлять лицо свету и слушать бесконечную болтовню сестры.
– Я мечтаю разбогатеть и купить себе платье, похожее на тортик! А еще песцовую шубку, чтобы красиво поднимать ее ворот, как та барышня, которую мы недавно видели, помнишь же? – Камилла приподняла голову. Не заметив реакции, она обиженно скривилась и толкнула брата локтем. – Ты меня никогда не слушаешь. И вообще, вот у меня есть очень хорошая мечта, а ты будто и не мечтаешь ни о чем совсем. Во всяком случае, я еще ни разу от тебя ни о чем подобном не слышала.
– Наверное, я мечтаю, чтобы каждый день был таким же чудесным, как сегодняшний.
Эмиля нельзя было назвать человеком пассивным, что доказывали те неприятности, в которые он бездумно и очень охотно ввязывался. Скорее, он был беспечным и инфантильным, что на момент их одиннадцатилетнего возраста еще не составляло весомой проблемы. Да и жизнь в деревне мальчику искренне нравилась: в общении с остальными детьми из села не нужно держаться выученного почтения, а собираясь на улицу – надевать на себя кучу помпезной, но столь неудобной одежды.
В детстве ему удалось ощутить эту свободу, кружащую голову, почти пугающую своей необъятностью. Когда стоишь посреди залитого утренним солнцем поля, а вокруг ни души, и лишь из леса доносится шепот деревьев.
Не имеющие последствий драки за право прокатиться на чьей‑то телеге, поиски птичьих гнезд на непрочных древесных ветках, содранные во время поимки соседского гуся колени – все это дарило ему чувство простого приземленного счастья и причастности к жизни.
Круглогодичная греза омрачались лишь мыслями о сестре. Эмиль, не перенявший ее великосветского обаяния, испытывал сходные родительским чувства: Камилла выглядела жительницей роскошного богатого иномирья. Он испытывал близкую к отцовской, пусть и не до конца осознаваемую вину.
Брату с сестрой странно было наблюдать друг за другом. Для Милли, в свои одиннадцать существующей в вечной тоске по городской жизни, Эмиль был слишком простодушным, не имеющим никаких планов и мечт. А в восприятии Милу сестра иногда представала плаксивой брюзгой, пытавшейся перенять чужую судьбу.
И все же они невероятно дорожили родством. Ровно настолько, насколько ценят друг друга люди, проведшие вместе всю жизнь с самого первого дня. Камилла прекрасно знала, что, будь она чем‑то расстроена, брат бросит все свои глупые игры и придет поддержать. Эмиль довольно быстро заметил, что сестра вполне способна ребячиться с остальными детьми, если он позовет ее сам. Близнецы стояли по разные стороны зеркала и были близки, насколько позволяло стекло между ними.
– Рано или поздно в меня влюбится какой‑нибудь принц, и я уеду далеко отсюда. Ты разве не будешь по мне скучать, братик?
– Конечно, буду. Но разве это нас с тобой разлучит?
В том, что будущий брак Камиллы будет успешным, никто не был уверен. Но все очень надеялись. Дети предчувствовали, что пути их в конце концов разойдутся, но это казалось чем‑то далеким. Риск разъехаться по разным городам или странам воспринимался как жизнь по разные стороны улицы: в любой момент они могут отказаться и вновь начать спать в одной комнате.
Однако ощутить физическую разлуку им так и не пришлось. Жислен, окончательно сломленный ощущением загубленной жизни детей, в одночасье продал их дом в Альмон-ле-Жюни. Затем переехал с семьей в один из самых дешевых районов Парижа с целью вложить куда‑нибудь оставшиеся деньги. Они заселились в квартал, расположенный близко к Ле-Аль [25] – месту, которое спустя несколько лет хлестко обзовут чревом [26]. Квартира находилась в отдалении от возведенной Бальтаром [27] баталии застекленных коробок.
Играть брату с сестрой было негде: район представлял для детей довольно небезопасное место – в газетах то и дело появлялись заметки о том, как кто‑то в районе Ле-Аль был ограблен или даже убит. Днями напролет они сидели в одной и той же комнате в ногах Аглае, которая постоянно то шила, то вышивала, но ее работа будто и не двигалась вовсе.
Постепенно мать с дочерью приобрели то постоянно апатичное и тоскливое настроение, которое приходит в ситуациях беспросветной бедности.
Эмиль все чаще отпрашивался побегать по лестничным клеткам – более остальных угнетенный своим бездействием, он искал возможность хоть где‑то восполнить чувство легкости и движения. Категоричные запреты матери сменились со временем вялыми отрицаниями. Однажды она наконец отпустила его погулять. Из окна Аглае видела, что из дома Эмиль и правда не выходил. Она успокаивала себя этой мыслью, пока находилась в постоянном ожидании новостей от мужа.
Особенно подверженной влиянию атмосферы оказалась Камилла: спустя всего несколько дней она уже походила на одного из тех чахоточного вида детей, которые всю жизнь провели в затхлых чуланах. Щеки, еще совсем недавно румяные, приобрели зеленоватый оттенок, под глазами залегли тени. Предложения брата вместе побегать она отвергала, как и во время жизни в деревне, но
