Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
Так-то оно и должно было сложиться, не подари ему бабушка неказистого жеребенка, лет в двенадцать. Был коняшка худым, голенастым, да еще и горбатым в придачу. Страшненький, неказистый, кожа да гости, словом – ледащий. Сколько с того времени получал Гойко вожжами поперек спины, он и не помнил толком. А все потому, что через год страшненький жеребенок превратился в поджарого, сильного, злого и гордого жеребца соловой масти. Пусть и не больно высокого, с чересчур большой головой да острыми копытами, на которых огнем горели подковы. Зато прямо вдоль хребта шла у него узкая черная полоса шерсти, явно доказывающая, что жеребец этот степной. Дикий, невероятно выносливый, летевший по лугам, как на крыльях, никого, кроме хозяина, не подпускавший к себе.
А у того чуть выдавалась свободная минута, он бежал к четвероногому другу. И иногда, даже не седлая, лишь придерживаясь за гриву, несся вперед, одним махом пролетая поля и луга, уносясь все дальше, к синеющим в дымке Северным горам. Работники, не покладая рук горбатившиеся на полях Ехана, только и успевали, что приложить ладонь к глазам, всматриваясь вслед улетавшему всаднику. Да еще с усмешкой покоситься на старших братьев, плевавшихся с досады. А часто и махавших вслед младшему сжатыми кулаками, обещая надавать люлей, когда вернется. А как еще, если тот нечаянно, а может, и специально, сбивал кого-нибудь из них с ног, проносясь мимо. Братцы, все трое, пошли в отца. Что телом, высокие и кряжистые, что породой и характером. Хозяйственные, двужильные, сами работающие с утра и дотемна. До кругов от солнца в глазах и ломоты в костях, не дававшие никакого спуска батракам.
Отец, уставший вбивать сыну ум через порку, много раз порывался избавиться от солового степняка. Но каждый раз нарывался на горящие глаза сына и на осуждающий взгляд собственной матери, с одобрением глядевшей на внука. Она сама была тех же диких, степных кровей, дед Гойко привез ее из Степи, когда в молодости ходил туда с торговыми караванами. Здесь, в Медвежьем Логе… дед оказался другим. Не тем красавцем-охранником, взявшим ее за сердце лихостью и удалью. Нет-нет, здесь он был другим, настоящим, надежным… и другим.
Большое село, крепкий собственный двор, отданный отцом. Степенная жизнь, размеренная, сытая и спокойная. Многие женщины из бабушкиного племени отдали бы все за это и не вздыхали по оставленному. Она тоже не вздыхала, но ждала, когда начнут подрастать сыновья. Хотела увидеть в них что-то, отличное от окружающей ее жизни, часть своей, степной крови. Но не получилось.
Ехан, их первенец, стал таким же крестьянином, все их сыновья удались в него же, и лишь Гойко напоминал ей ее братьев, лихих степных наездников. Да и похож младший был внешне не на отца, крепкого, высокого и светлого, и не на мать, тоненькую, с золотистыми волосами, синеглазую и белокожую. Гойко был невысоким, коренастым, с непослушной копной иссиня-черных волос, кареглазым, с повадками гордого степного пардуса, который никогда не поддастся дрессировке и не позволит себя сломать. Весь в ее кочевую породу, неожиданно всколыхнувшуюся в нем.
И вот сейчас, когда ему исполнилось семнадцать, в Медвежий Лог приехали вербовщики, искавшие людей в армию Нессара, королевства, в землях которого и лежало село. Они пробыли в соседней деревне три дня, набрали два десятка парней, из тех семейств, которые никак не могли выбраться из бедности и нищеты. Гойко просидел все это время взаперти, в пыльном и темном чулане, куда его запер отец. Посадил под замок, чтобы он не сбежал, купившись на золотые горы с подвигами на ратной службе, обещанными красноречивым вербовщиком. И вот тебе на, даже после того как те уехали, Ехан не решился выпустить строптивого меньшого, никак не желавшего честно гнуть спину на полях и огородах. Прислал брата, чтобы Гойко поел-попил. Хорошо, ничего не скажешь. А если он просто не хочет для себя такой жизни?
Гойко скрипнул зубами от злости, еще раз наподдал ни в чем не повинной кадушке. Зашипел, почуяв острый укол занозы, нащупал, зубами вытянул тоненькую щепочку. Прислушался к творившемуся за стенами «темницы». А там вовсю щелкало, хлопало и мычало. Гнали по дворам дойных коров с телятами, которых на ночной выпас пока не выпускали. Вечерело, он оставался здесь, в омшанике, а судьба пылила где-то далеко. До самой ночи никто так и не пришел. Гойко постучал по доскам, поорал. Ничего. Видно, отец решил подержать строптивого младшенького под запором подольше. Выругавшись, понял, что делать нечего, остается только спать. Разложил овчинный кожух, лег, стараясь не заснуть. И сам не заметил, как провалился в сон.
Замок скрипнул уже ночью, когда внутри было совсем темно. Силуэт, нечетко прорисованный звездным небом и луной, был очень знакомым. Ганна, жена Яна, стояла на пороге. Привалившись к косяку двери, придерживала рукой уже выросший живот. А в другой висело на длинном ремне что-то тяжелое.
– Гойко… – позвала тихо, боязливо.
Он шевельнулся, рывком садясь. Быстро оказался рядом.
– Ты чего, Ганнуся? – От лунного света глаза женщины блестели. С трудом подняла и протянула ему котомку, молча, чуть постукивая зубами. Гойко замотал головой. – Ты что тут, чего вздумала? Отец узнает – убьет…
– Не убьет… теперь точно не убьет. – Женщина схватилась за поясницу. – Янушек не даст. Внук у него будет, у бати твоего, племянник твой. Ой… пихнулся. Ты беги, Гойко, беги. Твоя судьба, ты же мужчина. Беги, Гойко…
…Гойко догнал солдат к вечеру следующего дня. Он ничего не рассказал о том, как сбежал. И тем более не обмолвился о слезах все услышавшей, но не успевшей выйти проводить его бабушки и ее прощально поднятой руке. И не мог рассказать, потому что, этого он не видел, торопливо летя по дороге, и упиваясь свистом ветра в ушах. Вместо этого Гойко догнал краснорожего сержанта, командовавшего отрядом, и просто сказал, что хочет служить в армии Нессара.
1
На востоке медленно поднималось багровое солнце. Где-то вдалеке, в той дали, что сливается с линией горизонта, клубами вставал черный и жирный дым, и несколько темных облаков ходили по кругу над тем местом. Стервятники, вороны и другие мелкие птицы слетались на щедрый завтрак. Обильный, на любой вкус, подкинутый пернатым глупыми людьми, которые все никак не могли ужиться на раздольной и привольной земле, расстилавшейся под крыльями птиц. Птицы кружили, выбирали, опасались. Но на поле уже не было живых. Только лисы и волки, даже не огрызавшиеся друг на друга. Еды хватило всем.
В последнем, решающем броске, ринувшиеся друг к другу, застыли на мягкой степной траве высокие двуногие фигуры, намертво сцепившиеся в смертельном объятии. Тела, тела, в доспехах и уже без них, голые и прикрытые, целые и не очень. С ног до головы покрытые засохшей кровью, своей и чужой. Обожженные смолой и горящим деревом вперемежку с тканью шатров. Изувеченные головы, руки, ноги, размозженные ударами палиц, шестоперов, цепов, моргенштернов и просто дубинами. Рассеченные мечами, топорами и секирами, пронзенные копьями, стрелами и дротиками. Наваленные друг на друга, воины и лошади, смешанные в одной сплошной мертвой массе, фарше из мяса, крови, кожи, костей, дерева и металла. Лишь вчера бывшие живыми, радующимися жизни, поджаривающими кролика на костре, хохочущими, играющими в кости, поющими песни или починяющими одежду. Сегодня их уже не было. Но навряд ли что-то закончилось на этом. Просто вновь в земли Нессара пришла война. Птицы, кружась, опускаясь, смотрели по сторонам, на людей… Точки птичьих глаз видели все.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
