ее попросили:
— Ты, бабушка, у нас побудь эти ночи, сколько мы уж погостим, подомовничай.
Ну и она осталась. А старушке уж лет шестьдесят, наверно, было. И она, говорит, пришла, печку натопила, все честь по чести, и прилегла. На коечку прилегла, говорит. И вот появился свист! Вот так, говорит, засвистело, да так вот кругом просвистело — да ко мне! Ко мне, да на меня, говорит, — хы! — как дохнет! Но, такой запах — просто невозможный! Вот, говорит, невозможный запах. Я, говорит, встала, трубу закрыла, честь по чести, избу-то закрыла на замок и домой прихожу. А дома зять был да дочь. Они, говорит, прямо испугались: а это же было примерно в час ночи.
— Ты что, мама, что с тобой? Почему пришла-то?
— Да так, ребята. Что-то не заспалось мне, и я пришла.
Это она сама мне рассказывала.
— Никогда, — говорит, — в жизни ничего со мной не было, а тут вот пришлось!
Это же нужно — вот так встретить!
ПО СНЕГУ — ШАР
А вот у меня отец рассказывал. Так это с ним так случалося...
Раньше зимовья были в степях, с конями уезжали, жили весной, осенью со скотом жили там, в зимовьях-то.
И вот у нас отец весной уехали с конями, но где-то уж это в апреле. Он еще был холостой, не женатый, мой отец родной. И, говорит, вечером натопили это зимовье (или в марте: снег еще был в сиверах). Ну, начали тут друг другу: сказки рассказываем, да что — но, всю дребедень собрали. Трое их, три мужика, парни холостые: кто свистит, кто что. Но, набаловались, улеглись спать.
А с ними был помладше, Егор Михайлович, нашего Абакума брат. Они, эти двое, уж уснули — мой тятя и тот другой, Дмитрий Александрович, — уж уснули. А тот не спит, помоложе-то, и слышит: шагает к зимовью человек.. Он, это, пролежал. Потом маленько погодя второй шаг к зимовью. Он давай будить, говорит:
— Кто-то двое пришли к зимовью.
А они его еще изматерили по-матерски:
— Лежи и не ври тут, спи!
А он говорит:
— А вот слушайте.
И потом слушают — правда, по снегу шар, шар, как человек идет опять к зимовью. Они выскочили из зимовья, кругом обежали, поругалися:
— Кто тут? Где тут ходит?
Герои же. Опять легли. Только легли — в стеклину вот так пальцами застукало. Потом опять на улицу выскочили, кругом обежали — нет никого. Опять легли. Легли: но теперь они пусть ходят там, будем лежать... Дверь-то, говорит, как открылась! Аж в стену да обратно вот этак вот, у зимовья-то. Но, они эти шубенки, говорит, вот эдак схватили — и были да нет! И дверь открытой бросили. Убежали через речку и там потом костер разложили и до утра там у костра были.
Ну, а утром пришли, говорит, в зимовье-то: как что было, так все лежит. И что было, говорит, с нами?!
Ну, вот еще раньше говорили, что надо у хозяина попроситься. А они не попросились...
ПАЛЬЦЫ НА ШЕЕ
Я на себе испытала... Я его, конечно, не видела, только чувствовала. За руку поймала. Рука мягкая-мягкая...
Я родила Вовку в сорок первом году, в апреле, перед войной. Я родила, наверно, часов в одиннадцать, а где-то в двенадцать слышу: с печки спрыгнул кто-то и ко мне идет. Я крикнуть хочу и не могу. А потом как-то рукой его схватила... Рука моя — как в пух: мягкое что-то такое, пушистое! А я же никакой сроду ни молитвы, ничего не знаю. Лежу, думаю: "Господи!.." А мужик-то у меня с ребятишками на полу. Спал крепко, если он уснет, его не разбудишь. Он мне притащил палку:
— Если что тебе надо: попить или что еще — толкни меня. А то пока меня будишь и ребят разбудишь.
Я лежу, боюсь пошевелиться. Потом разбудила его:
— Ложись со мной.
Он на меня матом:
— Да ты что?
— Ну, тогда стели мне на пол, я с тобой лягу.
Не лягу я одна.
Я так всю ночь пролежала с открытыми глазами. Лампу себе поставила, и он возле кровати лег.
А потом, назавтра, свекровь пришла, я ей и стала рассказывать: мама, мол, так и так... Она:
— Ах, ты... Что ж ты его не спросила, к добру или к худу.
Я говорю:
— А я испугалась. Мне не приходилось, я и не знала.
Она так на меня посмотрела, но и ничего мне не сказала. И, видимо, подсказала, чтоб убрали все зеркала. Дня три, наверное, прошло, я встала вижу: ни одного зеркала нет.
— Где ж зеркало-то у нас?
— Не знаем.
А потом (уж много времени прошло) я взглянула в зеркало-то: а у меня на шее, на этой стороне три и на этой два, пальцы-то...
ЧУТЬ НЕ ЗАДАВИЛ
МАЛЬЧИШКА у меня родился в сорок первом году. И после этого начало меня давить — хоть одна не спи. Однажды вот так задавил, задавил, задавил — мизинчиком не пошевелить. Ну, старухи стали говорить: ты, мол, спроси, к худому или к хорошему.
И вот мужа не было дома, он в командировке был, должен назавтра часов в двенадцать приехать. А у меня недавно мальчик родился. Ну, я довольная: мальчика хотели. И вот я здесь на коечке, около коечки на стульчике ребеночек лежит. Натопили жарко в избе. Бабушка у меня ночевала. Уснули. И слышу: два мужчины подходят. Слышу прямо чисто наяву: два мужчины (оба такие видные, при костюмах, рубашечки чистенькие) посмотрели, говорят:
— Мальчик... Мальчик маленький.
А у меня койка стояла вот так от стены, от заборки. И вот они оба туда (тесно так) втираются, чтоб встать в изголовье у меня, понимаете? В головах встали, вот стоят они оба, о чем-то шепчутся. А я уж чувствую: меня уже задавило, чувствую, что все, сейчас умру... А они шепчутся. Думаю: "Что же они хотят, убить меня или еще что?" И вот на ум-то пришло, что бабушка говорила, и я на уме-то: "К худому или к хорошему, к худому или к хорошему?" Сказать-то не могу. И вот один, вот, с этой стороны: ху-у-у — как дохнет! Вы понимаете? Жаром, как из каменки в бане! Даже вроде как вспотела я. А потом как до ног
