сменить или продать. Но, к счастью, в одном деннике скучал достаточно молодой и крепкий жеребец, с сильными ногами, самой простой гнедой масти – как раз то, что я искал. Я вывел жеребца, а Игнедину кобылу поставил в пустое стойло, предварительно сняв с неё упряжь, седло и подседельник, всё со Страстогоровым филином. Повезёт кому-то найти такую красавицу… Я надеялся, что у местных хватит ума не истязать её тяжёлыми работами – пусть продадут лучше.
В амуничнике я захватил седло с уздой – позаимствовал у кого-то из местных, а взамен аккуратно положил на пол несколько монет, мысленно извиняясь перед владельцем и коня, и снаряжения.
Игнеда ждала в сторонке – стояла лицом к лесу, и платье её почти сливалось цветом со стенами изб и стволами дубов. Я подозвал её, весомо хлопнул жеребца по крупу, Игнеде махнул рукой, чтобы шла за нами, и свистнул громко, сунув два пальца в рот, – Рудо подозвал.
– Нас непременно кто-то заметил, – произнесла Игнеда, едва мы замедлили шаг, миновав последние деревенские постройки. Я впервые видел её запыхавшейся, с растрёпанной косой, и эта новая Игнеда почти не походила на прежнюю, на ту, какой я её знал.
– Видеть видели, – согласился я, – но мало ли в округе рыжих мужиков и черноволосых баб? Верхом на псе меня узнали бы, а одного – сомневаюсь. Что есть сокол? Рисунки-крылья, камень кровавый да резвый конь, в моём случае – пёс с медведя ростом. Убери хоть что одно, и образ растрескается, как старая эмаль на посудине, а если не видеть ни рисунков, ни камня, ни коня, то вовсе не отличишь сокола от любого другого человека.
– А пёс твой?
Будто в ответ Игнеде, из-за кустов к нам продрался Рудо. За ушами и на груди у него висели гроздья репьёв. Я потрепал пса по шее.
– Пса, наверное, заметили, но монфы и так есть в Топоричке, сам видел. Может, кто-то и сложит одно с другим, но пока у нас точно есть время.
Наверное, моё лицо стало слишком хмурым даже для такого любителя поворчать, каким я всегда был. Игнеда чуть опустила голову и нехотя промолвила:
– Хлопот тебе прибавила, прости.
Сперва я не поверил своим ушам, но княгиня молчала, явно ждала от меня какого-то ответа. Пожав недоумённо плечами, я бросил:
– Поглядим ещё, что будет.
Принять её извинения я пока не мог, не знал, во что выльется наша дерзость. Я привык полагаться на предчувствия, на внутреннее своё чутьё, которое редко меня обманывало, но сейчас оно трепыхалось, то обнадёживая меня, то повергая в темнейшее уныние. Мы с Игнедой заварили крутую кашу, и кого она ошпарит, когда вывалится из чугунка, никому не известно.
* * *
Впереди темнел брошенный колодец, почти утонувший в стеблях жирной крапивы. Раннее осеннее предвечерье раскрасило небо золотым и лиловым, а тускнеющие травы казались почти серыми, будто кто-то выпил из них весь цвет. Игнеде было непривычно на новом коне, я чувствовал это, но вслух она не жаловалась, за что я зауважал её чуть больше. А ещё, мне казалось, она печалилась из-за покинутой кобылы – неужели думала, что можно резко развернуть жизнь, не отдав ничего взамен? Господин Дорог не любит, когда люди пытаются поменять задуманный им узор, но иногда всё же можно договориться даже с ним, заплатив соответствующую цену.
Пока мы ехали прочь от Топоричка, я думал: что, если Огарёк не придёт к колодцу? Ловил себя на странном ощущении, будто у меня отнимают что-то бесполезное, но успевшее стать дорогим, и злился, что всякая чепуха мешает мне трезво размышлять о пути Игнеды к Мохоту и о моей охоте на скоморошьего князя.
К моему облегчению, Огарёк всё-таки пришёл. Маячил в высокой лебеде его тёмный силуэт, то выглядывал из-за травы, всматриваясь в сторону селения, то втягивал голову. Мы поприветствовали друг друга кивками – не стали понапрасну болтать, хотя, думается, Огарёк просто продолжал дуться и намеренно ничего мне не сказал. Я подхватил его – лёгкого, как огородный соломенный пугач, – и посадил на пса. Мне стало радостно от того, что ничего худого с мальцом не случилось.
Игнеду мы пустили вперёд себя, но так, чтобы в случае чего я мог достать выстрелом её обидчиков. Переодетая, на новом коне, она с каждой минутой менее походила на княгиню, старалась, наверное, держаться так, как простые люди. Вернее, любой, кто бросит на неё мимолётный взгляд, ни за что не догадается, что перед ним – жена верховного, а вот при более близком знакомстве, конечно, проницательный человек мог бы о чём-то догадаться. Я немного успокоился и больше не считал, что нас никто не должен видеть рядом, но хотел, чтобы и Огарёк почувствовал себя лучше и понял, что появление княгини не способно изменить что-то в нашей… дружбе?
Игнеда умчалась за поворот, растаяла серой точкой, а потом вдруг вернулась, поскакала нам навстречу, и на лице у неё был написан истинный ужас.
– Страстогор нашёл? – спросил я, когда она поравнялась с нами. Конь с трудом развернулся на повороте, взрыхлил землю на узкой тропе. Игнеда стала ещё бледнее, чем обычно.
– Там… увидишь, – выдавила она.
– Если безликие, то мы не боимся их, – браво выступил Огарёк из-за моей спины.
Я по привычке шикнул на него и пустил Рудо осторожной рысью. Чем бы ни было то, что так напугало Игнеду, нужно быть осмотрительными. Я зажал в зубах пару звёзд, а одну руку положил на кинжал.
Впереди что-то светлело, но не стояло на тропе, а будто висело в воздухе. Обступающий тропу лес бросал густую сизую тень, и только подобравшись достаточно близко, я разобрал, что на дубовом суку висел человек.
Женщина, если точнее. А если ещё точнее – то, что недавно было женщиной.
Кто-то раздел её и отсёк руки по самые плечи. Земля под повешенной пропиталась чёрной кровью, и на тропе пахло мерзко, как на задворках лавки мясника. Отрубленные руки перевязали грубой бечевой и повесили ей на шею, только перекинули за спину, будто сложенные крылья. На мёртвой серой коже отчётливо виднелись рисунки-перья, даже трупные пятна не смогли перекрыть кропотливую работу мастера.
Я слышал, как Игнеда отбежала в кусты, чтобы опустошить желудок. Меня и самого затошнило и затрясло, но не от отвращения, нет – от ярости лютой, вздыбившейся внутри ледяной волной.
Так не должно быть никогда. Так не бывает. Мы же соколы, княжьи любимцы, и даже нечистецы нас тронуть не смеют… но кто-то осмелился.
Убитой была Пустельга.
Глава 17
По совести
Мгновения затянулись. Тварь стояла недвижимо, Ним и сам будто врос в землю, скованный ужасом. Велемир прижал к себе Мейю и рывком оттащил в сторону, а Жалейка, напротив, упрямо склонил голову и выступил вперёд.
Тварь нацепила на себя клок кожи с чужого лица, сделала шаг, надломленный, неполноценный, будто её ноги держали невидимые путы. Глаза то гасли, то вспыхивали, тварь издавала влажные, захлёбывающиеся звуки и содрогалась всем телом, словно разрывалась между желанием что-то делать и попыткой устоять на месте.
– От… От…
– Штиль! – рявкнул Велемир. – Беги! Скорее!
– Она хочет сказать, – откликнулся Жалейка. Он не сводил с твари глаз, и Ниму на какой-то безумный миг показалось, что это именно взгляд Жалейки удерживает её от нападения.
– Отдайте… сокола, – медленно, с трудом выдавила тварь. Её голос был густым и хриплым, слова давались тяжело, словно горло забилось слизью и землёй. Тлетворный запах стал ещё крепче.
– Нет у нас соколов, проваливай! – крикнул Жалейка. – У меня это… нож! Воткну тебе в глотку и не поморщусь!
Он действительно вынул откуда-то грубый, явно собственноручно вырезанный из кости нож.
– Не хочу… никого… уб-би… вать, – проскрежетала тварь, надламываясь на каждом слове. От неё так несло разложением, что Ним подумал: а не прогнило ли насквозь всё её нутро? Если так, то как она вообще может двигаться и говорить?
– Так не убивай, иди с миром и дружков своих уводи! – Жалейка осмелел и сделал выпад ножом.
– Бегите! – прошипел Велемир. – Не теряйте времени!
Тварь осела на колени, будто ей подрезали
