Книга Степь - Оксана Васякина

ветер или проглотит земля. Ворона будет в разобранном состоянии. Впитается в песок, накормит траву, расползется с червями. Но не исчезнет бесследно. То же самое с дедовыми сараями. Что с ними сделали новые хозяева? Куда они дели тот дорогой деду хлам: старый велосипед, мотки капроновых нитей, метелку из отцветшего камыша для сбора паутины в углах? Сами сараи, понятно, они пустили на дрова. Старое сухое дерево горело быстро, в золе оставались гвозди, что держали дедовы сараи. Где теперь эти гвозди, где девять амбарных замков и связка жирных от мазута ключей для каждого. Дедовы сараи поднялись в небо с дымом и улетели в степь. Золой новая хозяйка удобрила тыквенную грядку и присыпала угол у забора, куда гадил соседский кот. Вещи старого мира умеют превращаться. Где-то на свалке лежит дедов велосипед. Он существует сейчас, в эту секунду. Все существует одновременно и никуда не исчезает.

Я узнала сладкий запах у этих ворот. Пахло дерево, которое мы называли «акацией», оно стояло на дороге у дедовой калитки. Дед за ним ухаживал, поливал и построил небольшой деревянный заборчик, чтобы деревенская шпана не испортила. Дерево цвело с самой ранней весны и до середины лета. На розовых, как нежная кожа, цветах вечно копошились маленькие паразиты. Рвать цветы запрещалось, нужно было оставить красоту и аромат для всех, кто проходит мимо и отдыхает на скамейке рядом. Приехав сюда, я загрузила приложение, которое определяет растения по фотографии. В папку «Мой сад» я складывала все снимки трав и кустарников, которые помнила с детства. Оказалось, что у безродного куста с розовым цветением и томящим пыльным запахом было название – тамарикс французский. Но местные зовут его астраханской сиренью. Она цветет мелкими розовыми ветками, и издалека ее цветы похожи на розовый прозрачный дым. Дедова «акация» оказалась новомексиканской робинией. Я приблизила к лицу кисть ее тяжелого цветения и узнала этот запах, она все еще давала цветы. Поддавшись сентиментальному намерению забрать из дедова дома хоть что-то, я аккуратно отломила веточку, положила ее в свою книгу и пошла к реке.

Все здесь кормится берегом. Паромщик в перерыве между переправами мочится с борта своего баркаса прямо в воду. Две блестящие карги2 уселись на разбитую мотором и выброшенную волной крупную рыбу и, пробив ей череп тяжелым костяным клювом, достали рыбьи глаза. Тут же зеленые жирные мухи взвились над ними. Они питались подгнившей молокой, но вороны спугнули их. Быстрые белогрудые ласточки прицельно присаживаются на ил у кромки воды и подхватывают мелких насекомых и рачков. Аккуратная змейка греется в мутной воде. Только желтый от жары молодой пес сам не может себя прокормить, он ждет людей. Я отломила ему кусочек курника и положила рядом с собой. Пес аккуратно подобрал еду.

Я спустилась с берега на крики детей, женщина позвала меня из воды, сказала, что с ними можно купаться, берег резко обрывается, но тут есть пологое место. Течению не удается вылизать глину в изгибе реки. Я надела купальник и вошла в воду. Ее внучки плескались в надувных нарукавниках, делали поплавок и, как это здесь принято говорить, мыряли под воду. Я села в желтую от ила воду рядом с ними, а когда они ушли и вода успокоилась, стайка взрослых мальков подошла к моим ступням и начала объедать омертвевшую кожу с моих пальцев. Я для них была как кусок хлеба, такой большой, что его нельзя полностью охватить взглядом. От меня они питались, и я позволила им съесть все, что они могли съесть.

Я спросила у женщины в воде, кто она и кем работает, знала ли она моих деда с бабкой. Она ответила, что никого не знала, они береговые и вглубь поселка не ходят, только иногда в церковь. Я удивилась такой жизни, но сразу поняла, что у нее здесь, у берега, было все, что нужно: и паром, и рыба, и вода. Я, сказала она, работаю на осетровом заводе, сегодня нас пораньше отпустили, потому что мы выпускали последнюю партию молодого осетра. Я пошутила: вы осетра отпустили, а дирекция вас отпустила. Женщина почти незаметно улыбнулась. И еще раз повторила: мы обычно ходим после пяти купаться, после пяти парное молоко, сейчас привела девочек, потому что раньше отпустили. Я спросила, где еще можно купаться в поселке, и она ответила, что не знает, а сюда ходит купаться после пяти, и снова как будто сама себе сказала: меня пораньше отпустили, поэтому я сюда пришла, так-то мы в пять ходим, когда Бахтемир как парное молоко. Я понимающе кивнула и спросила ее, как осетровый завод работает в пандемию. Женщина начала говорить о том, как она болела, три ночи не спала, не было у нее ни температуры, ни кашля, один песок в легких. Как речного песка в тебя насыпали, так и было, сказала она. Я ведь не спала трое суток, сказала она, так и пролежала на иконе. Лежала и просила, Господи спаси, помоги, на мне же дети. Муж у меня на вахте на Севере, дочь работает в Москве, мне бы для них жить. Страшно было. Трое суток пролежала на иконе, страшно было умереть. Очнувшись от своих литаний, она повернула голову ко мне и как будто из другого, уже близкого мне пространства сказала: если вы уехать хотите, в четыре последняя маршрутка на Астрахань, а у парома вам надо быть в три. Я знаю, потому что сама езжу. Я бы показала вам расписание, сказала она, да оно дома. Я иногда езжу, когда муж на вахте. Дальше она вышла из воды, обулась, велела девочкам тоже вылезать из воды и обуваться, затем повернулась ко мне всем телом и попрощалась. Я разглядела маленькую тропинку в горе мусора. Каждый день они приходили сюда через большую свалку с мутными стеклами и тетрапаками у заброшенного дома, чтобы искупаться. Я села на берег спиной к свалке лицом к реке, раскрыла сумку с едой.

Теперь ты знаешь, что раньше на месте степи было большое море, хотя мы ходим по нему и дышим воздухом так, как будто его здесь не было никогда. Мой прапрадед был полезным человеком, хорошим управленцем, в дельте он построил великую церковь, за что его все уважали. А когда пришла советская власть, он построил большой рыбный завод и руководил им. Пока он руководил заводом, иконы из той церкви прятали. А когда на них стало можно смотреть и молиться, вынесли на свет. Смоляное лицо Богородицы и коричневое лицо младенца Иисуса было невозможно разглядеть за