Что это у тебя, Васька?
— Рубаха и портки.
— Кому?
— Алешке.
— Зачем? — сказал доктор,— он же в казенном больничном белье.
— А как из больницы выйдет, так будет носить это. Мать велела, чтоб вы его старую одежонку выдали, Стирать мать будет.
Доктор взял у Васьки сверток, а няньке приказал выдать Алешкину одежу.
Так ребята приняли своих новых товарищей.
ПРОВОДЫ
Каждый вечер мальчики навещали Алешку, здоровье которого понемногу поправлялось.
Стояли тихие летние вечера.
Большевики давно уже взяли Екатеринодар и продвигались дальше. В станице шла глухая борьба между большевиками и врагами Советской власти, однако, последние не решались выступать открыто и организовывались втихомолку. Многие из тех, кто не сочувствовал большевикам, а по возрасту подлежал мобилизации, убегали в плавни и скрывались там в камышах. Порядок в станице охранял гарнизон человек в сорок.
Тот, кто видел эти гарнизоны, тот их никогда не забудет. Люди были одеты в самые разнообразные костюмы. Кто в сапогах, кто в чувяках, а кто и босиком. На головах шапки, картузы, соломенные шляпы к даже фетровые котелки, сбитые, очевидно, с голов станичных франтов и дьяконов. О штанах и рубахах говорить нечего—рвань на рванье. Все это была самая отборная беднота, но зато и самые стойкие и непоколебимые защитники Советской власти.
Иногда гарнизон в полном составе, под командою Павлушкиного отца, шагал по главной улице с красным знаменем впереди. Толстобрюхие станичные богатеи выглядывали из своих калиток и ядовито улыбались.
— Ишь ты, вояки,—говорили они, презрительно глядя вслед доходившему отряду, — одна рвань, одна голытьба. Тьфу!
Не снилось им тогда, что эта рвань да голытьба освободит всех трудящихся от тех, кто жил и богател их трудами, не снилось им тогда, что эта рвань да голытьба создаст великий Союз Советских Социалистических Республик, которым будут управлять сами рабочие и бедняки-крестьяне.
С гарнизоном важно шагал и Ганька, который скоро стал в нем общим любимцем. Не отставали от Г'аньки и Васька с Павлушкой, да вся беда была в том, что ружей-то у них настоящих не было.
По вечерам же ребята собирались в больнице у Алешки. Доктор разрешил ему выхолить в больничный сад, где была раскинута большая полотняная палатка.
Наконец, Алешка поправился окончательно.
— Ну, мальчики, сказал доктор Алешке и Ганьке,— едет завтра наш фельдшер по делам в Темрюк, с ним и вы отправитесь. Поняли?
Ребята молчали.
— Чего-ж молчите?
— Не хочу, — сказал Алешка,— здесь так хорошо.
— Мало ли, что хорошо? А, ведь, отец с матерью, небось, ждут вас и не дождутся.
— А и впрямь,— сказал Ганька,— пора, Алешка, и до дому, Васька с Павлушкой тоже очень огорчились этой вестью: уж очень они сдружились с Алешкой и Ганькой. Но делать было нечего, приходилось расставаться.
Прощаясь с товарищами, Ганька с Алешкой подарили им по два винтовочных патрона.
— Берите, — сказал Алешка,— может когда и винтовку себе достанете, так и патроны у вас будут.
— А я в Темрюке у одного кузнеца револьвер достану,— сказал Ганька,— и пришлю вам. Есть у меня знакомый кузнец, у него за муку можно револьвер выменять.
Уехали ребята.
— Теперь, Павлушка, что будем делать?
— Что делать? Вдвоем будем.
— А хорошие были ребята, а?
— Ого! Такие, брат, ребята, что и не сыщешь. Весело было.
— Давай им письмо писать.
— Давай.
— Пойдем ко мне, у меня и конверт, и марка есть.
— Идем. Напишем, чтоб револьверы скорее прислали.
— Ага. И с патронами.
— Такие, как у моего отца.
— Ладно.
— А доктор тоже хороший. Откуда он все знает? Вот голова!
— А ты видал, сколько у него книг?
— Видал.
— Ну, вот из книг-то он все и знает. Давай каждый день книжки читать.
— Давай. Я люблю книжки.
IV.
ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
Кое-где уже желтела листва. Чувствовалось приближение осени.
Филька Пушкарев, уехавший с отцом в город еще до прибытия в станицу раненого Алешки, снова появился с целой группой вооруженных большевиков, которыми командовал его отец.
Встретив Ваську и Павлушку, он отвел их в сторону и сообщил по секрету:
— Плохи дела, ребята, казаки восстают.
— Где? Неужто у нас?—-спросил Васька.
— У нас пока ничего. По другим станицам восстания идут.
— Откуда знаешь? Может вранье?
— Кабы вранье, а то правда. Отец говорил.
— А наши знают?
— А ты помалкивай, держи язык за зубами.
Но рост восстаний на Кубани ни для кого уже не был секретом. Всюду из уст в уста переходила эта весть. Кто передавал ее с тревогой, кто с недоумением кто с затаенной злобной радостью.
Большевики насторожились.
У Павлушкиного отца собралось совещание.
— Как быть? Обороняться? Отступать?
— Подождите, — сказал Павлушкин отец,— на днях будет здесь Епифан Ковтюх*, он даст все распоряжения, а пока усильте ночные патрули и зорко глядите кругом.
Гарнизон перешел на боевое положение. Ночью станицу охраняли патрули.
* Епифан Ковтюх один ил витых героев Красной Таманской Армии, совершивший знаменитые Таманский поход и имеющий не мало других военных заслуг в революционной борьбе пролетариата с буржуазией. Жив и сейчас и занимает одни из ответственных военных постов.
Заклятый враг Васьки, Тишка, опять поднял голову и холил по станице козырем.
— Что, Тишка, весел? — спрашивал его Васька.
— Так... Ничего,— отвечал тот с затаенной улыбкой.— А чего мне плакать?
— Своих что ли ждешь?
— А разве будут? —еще язвительней переспрашивал Тишка.
В ту же ночь на краю станицы зарезали слесаря Антонова, одного из самых деятельных большевиков, работавшего в ревкоме. Вместе с ним убили его жену и двух дочерей, из которых старшей было не более 13 лет.
Усилили охрану. Чуть смеркалось, на улицах не оставалось ни души. Патрули останавливали прохожих.
Ночью невидимые тени скользили из двора в двор, ползли змеей, прижавшись к земле; минуя немногочисленные патрули, выскальзывали вон из станицы и скрывались во мгле, уходя на хутора и в плавни, где собирались готовившиеся к восстанию казаки.
Тишина и жуть охватила станицу. Изредка то тут, то там раздавались тревожные выстрелы и опять все смолкало.
В одну из таких ночей Филька с Павлушкой сидели у Васьки в сарае. Переговорив обо всем, что видели и слышали днем, ребята легли спать.
Среди ночи Филька проснулся — ему понадобилось кой-куда. Накинув на
