ХХ века «Европа была одержима идеей войны как великого мистического опыта», опыт войны был «философским поворотом» для тысяч людей самых разных политических взглядов и убеждений[160]. Связанные с войной ожидания и надежды эсхатологического в своей грандиозности масштаба, владевшие немецким обществом, сменились депрессией и глубоким упадком. Эта депрессия и упадок переживались особенно тяжело, так как имели религиозный, мистический характер и не могли быть преодолены с помощью простого улучшения социальных и экономических условий, то есть секулярным способом. Восполнить экзистенциальную пустоту в общественном сознании могла только глобальная идея, сопоставимая своим масштабом с грандиозностью утраты.
Таким образом, победа обернулась духовным опустошением, деморализацией и поражением, а поражение не празднуют. Никто не ликовал, тяжелейшая операция не вылечила больного, а лишь ухудшила его состояние, поставив под вопрос все ценности минувшего столетия и целесообразность наступившего. Это хорошо видно не только по работам О. Шпенглера, М. Вебера, Т. Манна, Э. Фромма, А. Камю, Э. Ремарка и десятков других писателей, историков и философов. Немецкий кинематограф конца 1910–1920-х годов (Р. Вине «Кабинет доктора Калигари», Ф. Ланг «Доктор Мабузе – игрок», П. Лени и Л. Берински «Кабинет восковых фигур», Ф. Мурнау «Носферату – симфония ужаса» и др.) пронизан темой бесплодности попыток найти смысл в жизни, ничтожности и слабости человека перед лицом обстоятельств и смерти[161]. Все эти философы, литераторы и режиссеры пытались понять, как стало возможно то, что произошло, каким образом, во имя чего «мудрецы и поэты, хранители тайны и веры» (В. Брюсов), визионеры, романтики и символисты убили миллионы людей? Не случайно, по мнению Х. Арендт, именно «смерть стала фундаментальной проблемой интеллектуальной жизни Европы после Первой мировой войны»[162].
Поскольку война не решила проблем, они неизбежно вернулись после ее окончания. Стремление к реваншу, в смеси с отчаянием и обидой, стало тем зерном, из которого начала расти новая война, ставшая неизбежной еще за тридцать лет до своего начала. «Первая и Вторая мировые войны слились в единую войну, которая по аналогии с Великой войной 1618–1648 годов вполне может называться новой Тридцатилетней войной»[163], – отмечал Г. Мюнклер. Все уже было готово к окончательной отмене морали, которая дискредитировала себя во время Версаля, и замене ее принципиально новыми отношениями Германии с окружающим миром и с собой. «Северная Европа перестала быть «кузницей человека», – писал Б. Беттельгейм, – как бы ни тяжело было это признать моему поколению, пока приход к власти Гитлера не сделал этот факт очевидным для всех»[164]. Следует уточнить: она перестала быть кузницей довоенного типа человека, став на путь производства человека «нового типа», настолько нового, что не только Б. Беттельгейм, но и многие другие не могли распознать в этом типе человеческие черты.
Именно с общим упадком духа и разложением моральных устоев послевоенной Европы был связан в это время расцвет психоанализа и колоссальный интерес к нему во всех слоях общества. Фрейдизм в Европе, объявлявший человека жертвой подсознательного, уверенно занял социальную и интеллектуальную нишу, которая в Советской России принадлежала марксизму, объявлявшему человека жертвой социальных процессов. Место идеологии в значительной степени было захвачено психологией, которая стала оказывать сильное влияние и на религиозную мысль. Примечательно, что один из самых известных протестантских богословов первой половины ХХ века, идеолог «христианства без религии» Д. Бонхеффер был сыном психиатра (позднее психология в сочетании с предельно тоталитарной, монументально-языческой идеологией нацистского государства даст невиданную гремучую смесь, которая взорвется прежде всего в концентрационных лагерях). Следует отметить, что СССР благодаря послереволюционной мобилизации, предельной идеологизации жизни, сверхзадачам новой власти и требующемуся для их решения максимальному напряжению сил сумел избежать общеевропейского духовного и аксиологического кризиса.
В результате общественное сознание Германии согласилось с необходимостью преодолеть горечь и унижение Версаля любой ценой. Состояние потрясения и поиск выхода очень точно описаны А. Гитлером в «Mein Kampf». Он вспоминает, как был ошеломлен, узнав об итогах войны («Заплакал впервые после смерти матери… все напрасно… мы жалкие презренные преступники…»), возмущен («Меня охватила ненависть к виновникам случившегося») и начал желать сделать все, чтобы исправить ошибки («Я должен заняться политикой»)[165]. Очевидно, он был не единственным в Германии, кого охватили сходные чувства. Озабоченные до войны только собственным будущим, немцы теперь в большинстве своем задумались о будущем государства. Ресентимент потребовал публичного, масштабного восстановления попранного национального достоинства.
Необходимым условием выполнения этого требования стал поиск немецким обществом фигуры, которая могла бы воплотить в жизнь эти ожидания реванша, вернуть немцам чувство собственного достоинства и сделать их ведущей европейской силой. Этот поиск, направляемый нередко квазирелигиозными чувствами, замечали многие сторонние наблюдатели. Художница Е. Ланг, оказавшаяся в то время в Берлине, вспоминает, как на выставке абстрактной скульптуры, представлявшей подобие храма, посетители в каком-то религиозном экстазе стали опускаться на колени. «Да, они несомненно ищут, кому поклоняться, они ищут капища, – задумчиво сказал Муратов. – Только вот удалось бы им найти капище незловредное». Другое наблюдение было сделано ею на занятиях по живописи, когда учащиеся под крики учителя, так же исступленно крича, «изображали эмоции». «У меня мелькнула мысль: «А вот сейчас он станет призывать к убийству, к распятью, к жертве – ведь и пойдут убивать»… То, что в Берлине назревает страшное безумие, не было видно при свете фонарей, при мчащихся машинах»[166].
Именно это квазирелигиозное желание фигуры, которая осуществит реванш, закономерно привело к власти А. Гитлера в 1933 году. Нация, давшая миру Шиллера, Гёте, Канта, Гегеля, Бетховена, Вагнера, Дюрера, Бисмарка, пошла за неудавшимся художником, ефрейтором, совсем недавно ночевавшим в ночлежках и под мостами Вены. Неудивительно, что далее общественное сознание Германии согласилось с возникновением и существованием концлагерей. Согласилось по двум причинам – в силу описанного выше морального упадка нации, а также потому, что считало, что восстановление престижа страны, уничтоженного Версальским миром, восстановление, требующее огромных усилий, потребует и соответствующих жертв, – невозможно без больших затрат быстро вернуть стране величие.
Узники-евреи, впряженные в дорожный каток в Дахау. 1933 г.
«Нацистское государство развивалось по определенному плану: оно соединило в себе эффективность современных технологий, презрение к общечеловеческим ценностям, нигилистический национал-социализм, бесчеловечность и стремление к власти любой ценой, – писал Б. Беттельгейм. – Все эти черты взаимно усугублялись, что и привело к развязыванию тотальной войны. Это произошло в Германии и, самое странное, не встретило серьезного противодействия»[167]. Таким образом, Германия 1930-х годов превратилась в пространство ситуации, особенность которой состоит в том, что силы, действующие внутри ее, приводят к полному параличу возможностей выбора и рефлексии. Для того чтобы
