Книга Он уже идет - Яков Шехтер

Лейзера закрутил вихрь наживы. Фартило ему в тот год, как никогда. Каждый раз после завершения удачной сделки он говорил себе: все, сворачиваю торговлю и еду к Тойбе, – и каждый раз подворачивалось такое предложение, от которого он был не в силах отказаться. Лишь спустя год он сумел вырваться в Курув.

В карете, рессорно качающей Лейзера, словно мать колыбельку с младенцем, качался и окованный железом сундук, полный золотых монет. Пять вооруженных всадников, готовых дать отпор любому нападению, скакали перед каретой, и пять следовали позади.

В лесу дорогу перегородило упавшее дерево. Охрана выхватила сабли, но тут с двух сторон ударил залп, и половина охранников свалилась на землю, обливаясь кровью. Схватка была короткой, ведь нападавших было в десять раз больше, чем оборонявшихся. Тут явно не обошлось без доброхотов из Кракова, сообщивших бандитам время и путь следования богача.

Лейзера не убили. Забрали все, включая одежду. Скинув пропахшие едким потом рваные обноски, разбойник с хохотом нацепил дорогое платье бывшего богача. Пошатываясь, Лейзер брел по лесу, выйдя к озерцу, наклонился испить воды – и отшатнулся. Из озерной глади на него глядел седой старик с зеленым от горя лицом и красными, воспаленными глазами. В Курув он пришел, как уходил год назад, – нищим оборванцем. Никто его не узнал.

Вместо дома Лейзер отправился в приют для проходящих через город нищих. Он решил разузнать, как дела у Тойбе, чем она дышала почти два года без него, чем занималась.

– О, тебе повезло, – сказали ему сосед по комнате. – Сегодня у нас хороший день. Габай синагоги устраивает брис-милу, обрезание своему сыну от новой жены.

– Какой такой габай? – поинтересовался Лейзер. – Хаим, что ли?

– Он самый. Его бабенка полтора года назад скоропостижно померла, вот он и отхватил свежую вдовицу. Габай, а губа не дура, Тойбе намного его младше.

– Какая еще Тойбе? – насторожился Лейзер.

– А жил тут один богач, дерьмо человек. Разорился несколько лет назад и пошел нищенствовать. Так и помер где-то в придорожном трактире. Ну, его вдова не шибко горевала, избавиться от такого счастья, как ее бывший муженек Лейзер, – большая удача.

– Да как… да кто… – начал заикаться Лейзер.

– Да очень просто. Этот негодяй денежки жены спустил, все приданое. Думал, торговать умеет, а на самом деле был растяпой и глупцом. Обводили его вокруг пальца все кому не лень. Ну, вот и разорился и пошел нищенствовать. Выпросил у ребе Михла рекомендательное письмо и сплыл, только его и видели. Видимо, с горя пить начал, ну и допился…

– Знавал я Лейзера, – возразил Лейзер. – Трезвой жизни был человек, пил, но по чуть-чуть.

– Да уж, по чуть-чуть, – усмехнулся нищий. – Выпил зараз полторы бутылки водки, нажрался мяса и завалился спать. Во сне своей собственной рвотой и захлебнулся. Хевра кадиша, похоронное братство Пионки, нашла у него в торбе то самое письмо от ребе Михла. Бедолагу схоронили на еврейском кладбище, а Тойбе раввин известил письмом. Так она из брошенной жены стала веселой вдовой.

– Почему веселой? – буркнул Лейзер.

– То-то радости у женщины было, «веселая вдова» – так ее в Куруве звали, пока замуж не выскочила.

– Что ж она, не могла для приличия погоревать?

– Ну, для приличия и погоревала несколько дней. А что это ты так подробно расспрашиваешь? – внезапно насторожился собеседник. – Ты, часом, не родственник Лейзера?

Лейзер ничего не ответил, махнул рукой и пошел на празднество.

Реб Хаим, староста центральной синагоги Курува, слыл положительным, дальше некуда, евреем. Все у него было по порядку и по правилам. Первое – это первое, а второе – всегда второе. Но, несмотря на всю богобоязненность, правильность и даже праведность, его жена долго не беременела. Прошли десять отведенных законом лет, но Хаим не заговорил о разводе. Да и кто же самолично лишит себя такого сокровища?

Блума в девушках считалась первой красавицей Курува. Многие к ней сватов засылали, только отец ее, старый Аншиль, переборчивым оказался, любил свое дитя, искал не богатства и не представителя знатного рода, а хорошего человека. В результате она вышла за Хаима, парня без особых достоинств, из простой семьи и без денег. Но! Если бы вы видели, как сияла Блума первые годы после замужества и как светился Хаим, поспешая домой после работы, вы бы перестали удивляться.

А деньги… что деньги, руки у Хаима оказались замечательными, тачал он кожаную упряжь, сбрую, седла, уздечки, а на хороший товар покупателей всегда хватает. Богатства ему труд не принес, но твердый достаток был, а Блума превратила их дом в преддверие рая. Все в нем сверкало, сияло, и ароматы всегда стояли такие, что слюна выделялась, стоило лишь переступить порог.

Первые три года они терпеливо ожидали потомства, а потом начались, как у многих в таких печальных обстоятельствах, поездки к живым цадикам и молитвы на могилах уже оставивших этот мир. Стали больше жертвовать на бедных, Хаим зачастил на уроки в синагогу, Блума не выпускала из рук книжечку псалмов. И все без толку, все напрасно, не расцветал розовый куст, не наливалась соком смоковница, не колосились рожь и ячмень.

Раввин Михл посоветовал: начните приглашать гостей на субботние трапезы. Не соседей, не прихожан – ищите в городском приюте для проходящих через Курув нищих. Начали, продолжили, обрели славу по всей округе, и без толку. Ворота остались закрытыми.

К концу десятого года супружества Блума расцвела, как цветок; на смену девичьей привлекательности пришла зрелая красота замужней женщины. А Хаим благодаря своей искренней набожности и доброму характеру стал пользоваться таким уважением среди прихожан, что, когда старый габай, староста центральной синагоги Курува, отошел от дел, ему первому предложили эту почетную должность.

О, габай – это уважение, перемешанное с унижением. Им всегда недовольны, ведь именно он решает, кого вызвать к Торе в субботу, кто будет вести молитву, кому поручить открытие створок шкафа для хранения свитков, как распределить места на празднике – десятки маленьких, но очень важных для молящихся дел решает именно он.

И поэтому габай всегда плох в глазах тех, кого незаслуженно – по их мнению – обошел, обходит и будет обходить. Сколько позорных причин и корыстных обстоятельств приписывается габаю обойденными прихожанами! Особенно когда синагога большая, народу в ней много, и кому-то долго приходится ждать своей очереди.

Но Хаим справлялся с этой нелегкой и непростой должностью самым наилучшим образом. Она так прилипла к нему, а он к ней, что его стали называть не реб Хаим и не габай Хаим, а просто –