— его дочь, вторая — коммунистический агент, третья — мужчина. Какая же из теорий любви истинна, а какая фальшива? Если бы я был окружен подлинными философами, они бы убеждали меня в первой теории. Но все меня убеждали, что верна именно вторая теория, — и я сделал вывод касательно своего окружения.
— Нет, — крикнул Сильвио Маркони, — нет, вы не смеете так говорить о поэзии! Что вы о себе возомнили! Воображаете, если раскрыли подноготную несчастного Вытоптова и унизили бедную Анну, очернили Камиллу — вот уж не ожидал такой мелочности! — воображаете, что так же легко сможете судить о Возрождении?
— Милый мистер Маркони, я лишь сужу о концепции монархии Данте, которая в общих чертах соответствует концепции Муссолини, и задаю себе вопрос, случайно ли вами выбрана тема. Если корреспонденция в газету «Унита», которую посылает ваша супруга, пребывающая в сложных отношениях с председателем фашистского союза, уходит из вашего дома, то какую роль во всем этом играете именно вы? И доходит ли до газеты именно та информация, которую посылают? Не надо, не отвечайте мне сейчас, поверьте, скоро все разъяснится. Вы правы, я не историк литературы. История для вас есть цепочка фактов, которые порождают другие факты. Возникает долгая цепь фактов, которая ценится как воплощение бесконечности — ведь никто никуда не собирается добраться. Такого рода объективность ведет куда угодно. И может быть использована кем угодно. Вот сейчас вы разделились таким образом, а как будет дальше — покажет время.
Между тем слушатели разместились в комнате следующим образом: Анна Малокарис, Хьюго Берримор, Сильвио Маркони и дама Камилла образовали единую группу — обменивались взглядами и перешептывались. Майор Кингстон, Бенджамен Розенталь, Лаура Маркони создали свою группу, сдвинув стулья и прижавшись плечами.
Мегре и Лестрейд стояли у дверей, словно охраняя вход. Честный Том Трумп и повар Адольф охраняли окна.
— Видите ли, — сказал Холмс, — «истина» для философов и историков представляет ровно такую же ценность, как «народ» для политиков. То есть вообще никакой ценности не представляет. Вы полагаете, что нашим оппозиционерам интересно благосостояние народа? Этой инертной толпе пьяниц? Если бы хоть в малейшей степени было так, наши оппозиционеры не выступали бы перед богатыми прохвостами в расчете на их голоса, а ездили бы по деревням и помогали нищим. Вы знаете историка, который интересовался бы не фактом, а правдой жизни, которая его окружает и не имеет ничего общего с конкретным фактом в книге? Вы знакомы с философом, который интересуется истиной? Говорят, Сократ был такой, но среди вас нет Сократа.
Кто же вы такие? Вам интересно, Розенталь? И вы хотите знать, майор Кингстон? Сейчас вам все, наконец, объяснит инспектор Лестрейд, я вижу, что инспектор уже понял.
— Совсем недавно понял, Холмс, — сказал Лестрейд. — Спасибо вам и комиссару.
— Значит, пришла пора подводить итоги, — сказал сыщик с Бейкер-стрит.
Лестрейд вышел на середину комнаты и надул щеки. Он любил подводить итоги.
— Подождите, — взволнованно крикнул Берримор, — прежде чем вы начнете! Я понимаю, сейчас что-нибудь страшное случится! Но прежде, чем вы все нам скажите! Хоть на один вопрос ответьте, мистер Холмс! Правда ли, что Оккам жил двадцать лет с женой и так и не понял, что это мужчина?! Я должен знать!
Холмс с сожалением поглядел на позитивиста, затянулся, пустил кольцо дыма.
— А черт его знает.
Глава 10 и последняя
Лестрейд, инспектор Скотленд-Ярда, немолодой мужчина невысокого роста, был из тех людей, характеризуя которых, все эпитеты начинают с частицы «не».
Лестрейд был небогат, некрасив, невежлив, невнимателен и неуспешен в карьере. Непонятно, как он выслужил звание инспектора и почему не застрял навсегда в сержантах. Впрочем, в инспекторах Лестрейд пробыл сорок лет подряд и сейчас, уже выходя по возрасту в отставку, тщетно ждал повышения, что сулило бы прибавку к пенсии. И, хотя сослуживцы подчас похлопывали его по плечу, а начальство — ежели Лестрейд попадался начальству на глаза, чего он старался избегать — иногда поощрительно щурилось, все равно он и сам знал, и все знали: нечего ждать повышения. В довершение к прочим «не» Лестрейд был еще и неудачлив.
То была обычная неудачливость маленького человека, вызванная не отсутствием талантов, а отсутствием денег и перспектив.
Инспектор вечно ходил в мокрых ботинках, потому что экономил на обуви, откладывая деньги то на образование дочерей, то на поездку к холодному морю, то лечение тещи, то на дантиста жены. И оттого, что он всегда ходил в мокрых ботинках, а погода всегда холодная, у Лестрейда постоянно был насморк, который, как правило, оборачивался бронхитом именно в тот день, когда надо было ловить преступника. Инспектор сидел в засаде, притаившись за каким-нибудь мусорным баком в простенке между сырыми кирпичными стенами, чихал и кашлял, и когда жулик слышал этот кашель, то жулик улепетывал. И тогда расстроенный инспектор получал нагоняй от начальства, лишался премиальных, которые ждала семья, ложился в постель с бронхитом и давал себе зарок с первой же получки купить новые ботинки на толстой каучуковой подошве и даже — в конце концов, имеет же он право! — непромокаемую куртку. Но в день получки выяснялось, что теща с внучками собирается на пикник, а корзинка для пикника прохудилась.
Это все мелочи, которые и вспоминать унизительно: ботинки, корзинки, теща, мусорные баки! Мелочная, вязкая тоска! Но что делать, если вот из таких вязких и сырых мелочей слеплена жизнь человека, того человека, который охраняет ваш покой?
Вы ожидаете, что герой закроет вас своим телом, но герой обут в дырявые ботинки, в которых хлюпает грязная водица из проселочной лужи, а в кармане героя нестиранный носовой платок с засохшими соплями. Будни не столь упоительны, как провансальская поэзия, и не будоражат кровь, подобно танцам в ресторане «Максим»; но жизнь выбирают только один раз — и поменять не дают.
А хорошо бы, порой думал инспектор, хорошо бы этак прийти к Господу Богу и сказать: знаете, Ваше благородие (или как там надо?), вот, обратите внимание: сносилась вся жизнь — тут дырка, тут протерлась, тут полиняла. Сдам, с вашего разрешения, авось кому-то еще и такая сойдет; а мне прикажите выдать новую — чтобы с яхтами, коктейлями, огнями на сцене.
Этакие дерзновенные мечты порой охватывают целые народы, бывают такие периоды в истории, когда людям мнится, что им вынесут на подносе новую историю. Мерещится тоскливым бедолагам: выйдет к ним однажды гладко причесанный ангел с подносом, вроде как официант, а на подносе у ангела лежат аккуратной стопочкой — демократия, парламентаризм, пристойная зарплата,
