Почему у всех красивых девочек из старших классов такие имена? Инга, в крайнем случае Марина?
Её я тоже сразу узнала, а как можно было не узнать? Она ходила в юбке на размер меньше, и блузка под синим жакетом у неё всегда была расстёгнута на две пуговицы. Можно было только на одну, и директриса ненавидела Ингу за эту вторую пуговицу. Встречала внизу, говорила, застегнись, а она улыбалась, отвечала, там на одной ниточке болтается, оторвётся. Директриса отправляла пришивать в кабинет домоводства, Инга выходила вообще без пуговицы, говорила, потеряла. Совесть ты потеряла, орала директриса. Помнишь? Я тебя спрашивала, нравится она тебе? Ты краснел и рисовал, как она идёт по коридору, а за ней парни из десятого, как она курит с ними за углом, как их ловит трудовик. У трудовика папиллома росла на веке, будто кожа расплавилась, потекла и застыла в форме капли, ты каплю тоже рисовал.
Потом она пропала, эта Инга. Её искали и не могли найти, нигде. Я думала, ты расстроишься, а ты как будто не заметил, продолжал рисовать школьный двор, мусорные баки под жестяным навесом, темноту за баками, угол школьного сарая, по нему можно было ударить палкой, и он гудел, а палка отскакивала и вырывалась из руки, и потом болело запястье.
Математичка увидела твой рисунок на уроке, перед большой переменой, и хотела заорать, я слышала, как она уже вдохнула, набрала воздуха, но не заорала. Она попросила у тебя блокнот, это было так неожиданно, вежливо попросила. Спросила, что это, Лёша? Наш двор? Возле школы? Можно, я возьму? Хочу показать одному знакомому. Так и сказала, одному знакомому. Ты ответил, берите, можно, взял линейку и по линейке оторвал лист, сказал, тебе не жалко, ещё есть. Математичка взяла рисунок и ушла, и мы сидели десять минут до звонка, одни, а на следующий день на школьный двор приехала полицейская машина, а за ней ещё одна, с мигалками и без звука, синие и красные пятна бегали по стенам и потолкам кабинетов на первом этаже. Ученики и преподаватели встали со своих мест и побежали к окнам, а там трое в чёрной форме и в чёрных масках выводили трудовика, под локти, руками назад. На нём был его синий халат, простроченный по швам и карманам белой ниткой, и коричневый берет. Его посадили на заднее сиденье одного из автомобилей и увезли.
Мы не знали слова папиллома и называли её просто капля, как будто кожа на веке у него расплавилась, потекла и застыла на ресницах.
Говорили потом, он спрятал её тело в мусорном баке, возле ворот, и собирался вывезти на полигон, где сжигают мусор. Ещё говорили, её нашли по фотографии, кто-то сделал случайно, проходя мимо. Странно, да? Кто стал бы фотографировать мусорные баки?
Вскоре после этого случая тебя от нас забрали, и мы больше не виделись. Возможно, тебя как раз сюда и перевели, в тридцатку, и ты здесь жил и спал в одной из общих палат на втором этаже. За партой в последнем ряду у окна я теперь сидела одна, до конца учебного года, толстая, чучмечка. Больше ничего про тебя не знаю.
Смотрю на него.
Ну и как, спрашиваю, помогло тебе? Понял, почему ты здесь?
Он говорит, может, потому, что я, как и ты, только тем и занимаюсь, что показываю картинки? И от этих картинок зависит жизнь чужих незнакомых людей? Ну или если не жизнь, то хотя бы эрекция? А в нашей с тобой жизни при этом не меняется ничего, а если меняется, то к худшему? Меня, говорит, отправили в лесную школу, а тебя куда?
Лучше, говорю, не спрашивай, куда меня. И откуда ты это слово узнал, эрекция? Ты вообще понимаешь, что оно значит?
Он говорит, нет, не понимаю, оно у тебя в голове, я его там нашёл.
У него почти белые волосы, он щурится на свет, на нём шорты для купания, на щиколотке полоска песка, на большом пальце засохшая водоросль. Он смотрит на меня и как будто сквозь меня.
Говорит, приходи ко мне снова.
Спрашиваю, что, расскажешь мне необычную историю?
Он смеётся, да, расскажу. А потом отведу тебя в одно место, ты никогда там не была.
Что за место?
Говорит, я пока не знаю точно. Но там хорошо.
Когда я сняла шлем, Славик всё ещё сидел на полу и ревел. Я потянулась к шлейфу, сама не знаю почему. Помочь хотела. Но дружок сказал, нет, не надо, пусть досмотрит.
Спросил меня, ну как, понравилось?
Не знала, что ему ответить.
Он сказал, все треки идут через нейронку. Сказал, он купил нормальную, дорогую, хотя хватило бы обычной китайской, как для убера. Он говорил как будто с кем-то другим или как в другой комнате.
Я кивала. Да, нейронка, конечно. Для убера, отлично.
Спросила, он себе мозг не сожжёт?
Кто, Славик? Не должен.
Потом Славик стянул шлем. Сидел молча, как кукла из тряпок, сложился даже пополам, и нога дёргалась в колене, мелко так. Я хотела спросить, что он увидел, кого встретил. Может, у него там оргия была, в нейро-Африке, или его там лев жрал. Славик заговорил первым.
Сука, сказал. Мощная вещь. Я в деле.
31. Базовый. Вдоль белой линии
Снова открылись с пневматическим шипением белые двери, загорелось светодиодное табло, и теперь уже 1317 сделал шаг внутрь, в тесную капсулу шлюза – там и руки в стороны было не расставить. Через секунду двери позади него закрылись, а перегородка спереди отползла в сторону.
Комната кастинга оказалась просторным помещением с одной зеркальной стеной, с чёрным контуром квадрата посередине пола и четырьмя сливными отверстиями по углам. С потолка спускались три сопла, как у поливальных машин, только белые и тоже из пластика, а между соплами – толстый кабель, заканчивающийся полусферой из проводов и клемм. Пахло хлором, как в спецприёмнике.
– Встаньте в квадрат, – прозвучал голос из потолка.
1317 подошёл к контуру, встал посередине.
– Разуйтесь и снимите одежду.
1317 стянул один о другой разношенные кроссовки, вылез из «берёзки», стащил носки, термомайку и трусы.
– Руки в стороны.
Развёл руки. В животе голодно заурчало. 1317 посмотрел вниз: член сжался, втянулся внутрь тела.
Голос продолжил командовать, а он – выполнять команды, как пустой механизм.
– Руки перед собой.
– Покажите ладони.
– Покажите ногти.
– Покажите зубы.
– Высуньте язык.
– Повернитесь правым боком к зеркалу.
– Встаньте спиной к зеркалу.
– Наклонитесь вперёд.
– Раздвиньте ягодицы.
– Выпрямитесь. Повернитесь левым боком к зеркалу.
– Повернитесь к зеркалу лицом.
– Оттяните крайнюю плоть.
Сверху зажужжало, толстый провод опустился ниже, к волосам.
– Прижмите клеммы к голове.
Он натянул полусферу, как лыжную шапку – она оказалась мягкой и податливой, но форму держала, – и тут же почувствовал кожей слабое подрагивающее электрическое напряжение.
– Разряд.
После этой команды из-за белого потолка коротко загудело, клеммы кольнули кожу и шапочка ещё плотнее прижалась к голове. Задрожало внутри позвоночника, втянувшийся внутрь тела член поднялся, рефлекторно дёрнулся три раза, изнутри резко накатило тепло, и через секунду желтоватая сперма упала на белый пол, повисла каплей на опавшей и сморщившейся головке.
– Одевайтесь.
1317 вышел из квадрата, вытер член трусами, натянул их, потом носки и термомайку. Поднял с пола «берёзку».
– Приняты, – сказал голос. – Выход в левую дверь.
Свет в комнате стал мягче. Открылась панель сбоку от зеркала. 1317 влез ногами в комбинезон, но застегнуть не успел – сопла под потолком начали медленно с жужжанием вращаться и поливать пол струями дезинфицирующего раствора. Он закашлялся от хлора, подхватил кроссовки и выбежал в короткий коридор, заканчивающийся обычными железными воротами, сваренными из прутьев арматуры. За воротами распахнутым кузовом к коридору стоял кастингваген, внутри было темно, темнота шевелилась. Потом из неё появилось выбритое городское лицо.
– Гони сюда.
1317 застегнул «берёзку», ухватился за створки дверей, оттолкнулся ногой.
Вдоль стенки сидели двое таких же, как он: камуфляж, старая обувь, бороды, вещмешки. На поясе третьего, с городским лицом, висела рация.
– Что грустный такой? Садись,
