Но, быть может, куда важнее для понимания исторической реальности этого века было то, что в этот век произошло становление французского государства. В 1610 г. численность его населения составляла примерно 15 млн человек, а к 1680 г. оно увеличилось до 15 млн. Эта масса населения вкупе с экономическим подъемом XVII в. сделали Францию самым сильным из европейских государств того времени. Абсолютизм опирался на дворянство и на чиновничество, которое хотело быть дворянским. Появление невиданного количества новых чиновников обеспечило Францию самым мощным административным аппаратом в Европе. Налоги росли, крестьяне непрестанно бунтовали и бывали смиряемы вооруженной силой. Государству нужны были деньги, и Ришелье поощрял колониальные экспедиции и торговые предприятия.
Политика кардинала Ришелье определила судьбу Франции не только в XVII в., но и в последующие столетия. Этот великий человек потеснил аристократов, у которых, таким образом, были причины держать на него обиду, но его значение для Франции не мог не признавать даже такой его противник, как Ларошфуко, писавший в своих мемуарах: «Суровость его правления повела к обильному пролитию крови, вельможи королевства были сломлены и унижены, народ обременен податями, но взятие Ла-Рошели, сокрушение партии гугенотов, ослабление Австрийского дома, такое величие в его замыслах, такая ловкость в осуществлении их должны взять верх над злопамятством честных лиц и превознести его память хвалою, которую она по справедливости заслужила»[126].
Прежде раздробленная Франция стала единым государством. Это объединение произошло на двух уровнях – горизонтальном и вертикальном. В горизонтальном отношении произошло собирание земель, начало которому положили еще альбигойские войны, в результате которых тяготевший к Средиземноморью Юг был подчинен Северу. В вертикальном – бюрократический аппарат связал сословия и социальные группы, составив (по крайней мере, в теории) единую структуру подчинения. Хотя многие институции оставались по существу средневековыми, абсолютная монархия, по словам Ю. Метивье, уже питалась «“современными” национальной и государственной идеями, капиталистическими отношениями, духом индивидуализма, утилитаризма и светскости»[127]. В дискурсе философов благодаря становлению абсолютистского государства надолго, чуть ли не навсегда закрепилось понятие «raison d'Etat».
Терзавшие страну религиозные войны стихли (хотя противостояние католиков и протестантов никуда не делось), и после 1598 г. начался экономический подъем. Политика Ришелье и Мазарини шла на пользу государству, однако налоговое бремя вызывало недовольство у всех классов общества. К крестьянским волнениям добавилась дворянская Фронда. Гугеноты и католики по-прежнему не находили общего языка. Ведьм и колдунов сжигали сотнями. В общем, Франция была очень неспокойным местом, и неудивительно, что Декарт уехал искать тихого убежища в Голландию, а Паскаль удалился в келью Пор-Рояля[128]. «Отбросим расхожий миф о статичности XVII века, апогея абсолютизма, застывшего в сиянии королевского величия, в единодушном национальном конформизме между неспокойным XVI веком и разрушительным XVIII, – пишет Ю. Метивье. – Те, кто верят в это, ослеплены роскошными фасадами Лувра и Версаля, первенством Франции в Европе. Нам же предстоит, подняв занавес, наблюдать актеров, игравших подлинную трагедию на сцене французских городов и сел, с поразительной регулярностью превращаемых в руины бесконечными войнами и внутренними распрями»[129]. Лишь ко второй половине 1650-х гг. восстановилось относительное спокойствие.
Эмиграция, как внутренняя, так и внешняя, вообще стала заметной чертой этого времени. Вольнодумцы вроде Декарта были одиночками, так что их отъезд, будучи весьма заметным в интеллектуальном пространстве, никак не влиял на общую демографическую ситуацию в стране. А вот вынужденная эмиграция гугенотов, составлявших значительную часть мелкопоместного дворянства и купечества, весьма негативно сказывалась на общей ситуации, лишая Францию наиболее активной части ее населения, занимавшейся промыслами и торговлей. В 1679–1700 гг. эмигрировали не менее 200 тыс. гугенотов, и этот отток продолжался вплоть до 1787 г., когда выйдет Эдикт о терпимости. Эти люди, покидавшие Францию, разносили по всей Европе французскую культуру и в немалой степени способствовали превращению Франции в культурный центр мира.
Тридцатилетняя война усилила Францию и даже поставила ее над прочими державами. «Умерев 9 марта 1661 г., Мазарини оставил Людовику XIV умиротворенное и увеличенное королевство и дипломатические позиции, делавшие французского короля арбитром Европы», – пишет историк[130]. Декарт, скучая в Швеции, воспел Вестфальский мир в стихах для придворного балета. У французов был повод гордиться своей страной: Франция становилась все сильнее, а с 1685 по 1715 г. это была сильнейшая держава Европы. Она наконец эмансипировалась от ставших ей чуждыми папских и имперских интересов и начала играть первую скрипку в европейской политике, обойдя своих ближайших соперников – Испанию, Австрию, а на какое-то время даже и Англию (которая, утратив прочные позиции на континенте, вскоре получит абсолютное превосходство на море).
XVII в. был веком барокко – католического искусства, пришедшего из Италии. Барокко было не просто стилем в искусстве; оно выполняло важную идеологическую функцию, формируя образ монарха как божества. Культ короля-солнца очень многим обязан новой художественной парадигме. Это было время, когда западные страны с новым пылом обратились к религии. Культ святых в католицизме, вера в чудеса и пристрастие ко всему таинственному стало фоном повседневной жизни. Из Германии пришло и утвердилось на французской почве розенкрейцерство; все боялись колдовства, однако культ Сатаны и черная магия распространились повсеместно. Но даже если не принимать во внимание эти хоть и довольно массовые, но все же маргинальные увлечения, следует иметь в виду, что философы того времени в большинстве своем не были атеистами. Богом неизменно затыкали дыры в теории, однако это было возможно лишь потому, что он всегда был горизонтом мысли[131].
