— Я должен тебе кое-что сообщить, мой мальчик.
Эмилиус зажал перепачканные руки между коленями и почтительно опустил усталые глаза.
— Да, сэр, — пробормотал он.
Старый чернокнижник поудобнее устроил голову в подушках.
— Это касается колдовства, — сказал он.
— Да, сэр, — рассудительно, ответил Эмилиус.
Старый чернокнижник неторопливо улыбнулся в резной потолок.
— Это все ерунда.
Эмилиус испуганно поднял глаза.
— Вы хотите сказать... — начал он.
— Я хочу сказать то, что сказал, — спокойно ответил старый чернокнижник.
Когда Эмилиус немного пришел в себя от потрясения (полностью это ему так и не удалось), старый чернокнижник продолжал:
— Это просто доходное ремесло. Я содержал жену и пятерых дочерей в Дептфорде (куда меня понесут завтра), с экипажем и четверкой лошадей, пятнадцатью слугами, французским учителем музыки и баркой на реке. Три дочери удачно вышли замуж. — Он вздохнул. — Твой бедный отец (царствие ему небесное) щедро заплатил мне за твое обучение; и если я бывал к тебе строг, так это из чувства долга перед тем, кого уж нет. Дела мои в порядке, семья обеспечена, так что клиентов и этот дом я оставляю тебе. — Он сложил руки на груди и умолк.
— Но, — заикаясь проговорил Эмилиус, — я же ничего не знаю. Приворотное зелье...
— Подкрашенная вода, — сказал старый чернокнижник усталым голосом.
— А предсказание будущего?
— Детская игра: если не вдаваться в подробности, все, что ни предскажешь, рано или поздно сбудется, а что не сбывается, то забывается. Всегда имей важный вид, комнату убирай не чаще раза в месяц, подучи латынь, смазывай глобус, чтобы он легко вращался, и да будет с тобой удача.
Это первая из причин, по которой Эмилиус был нервным человеком. А вторая — в том, что во времена доброго короля Карла было модно посылать ведьм, чародеев и всех, кого подозревали в колдовстве, на виселицу. Так что стоило Эмилиусу допустить промашку или нажить врага — и он рисковал при участии недовольного клиента закончить жизнь в весьма душной и неуютной обстановке.
Может, Эмилиус и решился бы оставить эту работу, но все его наследство пошло на обучение колдовству, а характер у него был недостаточно сильным, чтобы начать жизнь сначала.
В 1666 году, в свои тридцать пять, Эмилиус выглядел не по годам старым — старым, худым и ужасно нервным. Он пугался мышиного писка, бледнел от лунного луча и вздрагивал, когда в дверь стучал слуга.
Если на лестнице раздавались шаги, он тут же начинал какое-нибудь несложное заклинание, из тех, что помнил наизусть, чтобы произвести впечатление на клиента. В то же время он готов был в любую минуту сесть за клавикорды в случае, если посетитель окажется королевским соглядатаем, и притвориться мечтательным музыкантом, которому досталось в наследство жилище старого чернокнижника.
Однажды вечером, услышав шаги внизу, в узкой прихожей, Эмилиус вскочил со стула, на котором подремывал у огня (этими поздне-августовскими ночами уже чувствовалось холодное дыхание осени), наступил на кота (испустившего душераздирающий вопль) и схватил двух сушеных лягушек и пучок белены. Он зажег фитиль, плавающий в плошке с маслом, посыпал его желтым порошком, чтобы горел синим пламенем, и поспешно, с трясущимися руками, произнес заклинание, одним глазом глядя на клавикорды, а другим на дверь.
В дверь робко постучали.
— Кто там? — крикнул Эмилиус, приготовившись выдуть синее пламя.
Послышались шепот и какое-то шарканье, потом голос, ясный и звонкий, как серебряный колокольчик, сказал:
— Трое заблудившихся детей.
Эмилиус растерялся. Он кинулся было к клавикордам, потом вернулся к синему пламени. В конце концов, он остановился посредине, небрежно касаясь глобуса одной рукой и держа ноты в другой.
— Войдите, — сказал он мрачно.
Дверь отворилась; в дверном проеме, четко выделяясь на фоне темного коридора, стояли трое детей, странно одетых и ослепительно чистых. На них были длинные халаты, как на городских подмастерьях, но подпоясанные шелковыми шнурами, и чистота этих халатов в Лондоне XVII века казалась почти неземной. Кожа детей сияла, и трепещущие ноздри Эмилиуса уловили приятный аромат, напоминающий необычно острый запах свежих цветов.
Эмилиус задрожал. Ему захотелось присесть. Вместо этого он недоверчиво взглянул на то, что только что использовал для своего заклинания. Неужели это все сушеные лягушки и пучок белены? Он попытался повторить бессвязную латинскую фразу, которую только что произнес над ними.
— Мы заблудились, — сказала девочка, по-иностранному четко выговаривая слова. — Мы увидели у вас свет, дверь на улицу была открыта, вот мы и вошли узнать дорогу.
— Куда? — дрожащим голосом спросил Эмилиус.
— Все равно куда, — ответила девочка. — Мы совершенно не представляем себе, где мы.
Эмилиус откашлялся.
— Вы на Крипплгейт, — выдавил он.
— Крипплгейт? — удивленно спросила девочка. — В Лондоне?
— Да, в Лондоне, — прошептал Эмилиус, бочком отодвигаясь к камину. Откуда они явились, если не знают, что они в Лондоне?
Вперед выступил мальчик постарше.
— Простите, — очень вежливо сказал он, — может быть, вы подскажете, в каком мы веке?
Эмилиус вскинул к лицу трясущиеся руки, словно пытаясь отогнать кошмарное видение.
— Уходите, — взмолился он срывающимся от волнения голосом, — уходите туда, откуда пришли.
Девочка порозовела и захлопала ресницами. Она оглядела темную захламленную комнату с желтоватыми пергаментами, стеклянными флаконами, черепом на столе и освещенными свечой клавикордами.
— Извините, если мы вас побеспокоили, — сказала она.
Эмилиус бросился к столу, схватил плошку с маслом, двух лягушек, спутавшуюся белену и с проклятием швырнул в огонь. Они зашипели и вспыхнули. Глядя на пламя, Эмилиус потирал пальцы, как будто стряхивая с них невидимую грязь. Потом он обернулся, и снова глаза его расширились так, что показались белки.
— Все еще здесь?! — хрипло воскликнул он.
Девочка быстро-быстро заморгала.
— Мы сейчас уйдем, — пообещала она. — Только скажите нам, какой это год...
— 27 августа, 1666 год от Рождества Христова.
— 1666, — повторил старший мальчик. — Король Карл II...
— Через неделю будет Лондонский пожар[7], — радостно сказала девочка.
Мальчик тоже просиял.
