– Позвольте мне эту тему отклонить, – произнес он снекоторою светскою небрежностью. – Тема эта к тому же мудреная. Вот ИванФедорович на нас усмехается: должно быть, у него есть что-нибудь любопытное ина этот случай. Вот его спросите.
– Ничего особенного, кроме маленького замечания, – тотчас жеответил Иван Федорович, – о том, что вообще европейский либерализм, и даже нашрусский либеральный дилетантизм, часто и давно уже смешивает конечныерезультаты социализма с христианскими. Этот дикий вывод – конечно, характернаячерта. Впрочем, социализм с христианством смешивают, как оказывается, не однилибералы и дилетанты, а вместе с ними, во многих случаях, и жандармы, то естьзаграничные разумеется. Ваш парижский анекдот довольно характерен, ПетрАлександрович.
– Вообще эту тему я опять прошу позволения оставить, –повторил Петр Александрович, – а вместо того я вам расскажу, господа, другойанекдот о самом Иване Федоровиче, интереснейший и характернейший. Не далее какдней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе онторжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого,что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобычеловек любил человечество – не существует вовсе, и что если есть и была до сихпор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, чтолюди веровали в свое бессмертие. Иван Федорович прибавил при этом в скобках,что в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте вчеловечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь,но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничегоуже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия. Но иэтого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, напримеркак бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственныйзакон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему,религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволенчеловеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшимисходом в его положении. По такому парадоксу можете заключить, господа, и овсем остальном, что изволит провозглашать и что намерен еще, может быть,провозгласить наш милый эксцентрик и парадоксалист Иван Федорович.
– Позвольте, – неожиданно крикнул вдруг Дмитрий Федорович, –чтобы не ослышаться: «Злодейство не только должно быть дозволено, но дажепризнано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякогобезбожника»! Так или не так?
– Точно так, – сказал отец Паисий.
– Запомню.
Произнеся это, Дмитрий Федорович так же внезапно умолк, каквнезапно влетел в разговор. Все посмотрели на него с любопытством.
– Неужели вы действительно такого убеждения о последствияхиссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец ИванаФедоровича.
– Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
– Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
– Почему несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.
– Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни вбессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковномвопросе.
– Может быть, вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил… –вдруг странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.
– Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена ввашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своимотчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь – ижурнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и сболью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решен, и в этом вашевеликое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
– А может ли быть он во мне решен? Решен в сторонуположительную? – продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-тонеобъяснимою улыбкой смотря на старца.
– Если не может решиться в положительную, то никогда нерешится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом всямука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такоюмукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство нанебесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще наземле, и да благословит Бог пути ваши!
Старец поднял руку и хотел было с места перекрестить ИванаФедоровича. Но тот вдруг встал со стула, подошел к нему, принял егоблагословение и, поцеловав его руку, вернулся молча на свое место. Вид его былтверд и серьезен. Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от ИванаФедоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и дажекакою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли, а в лице Алешивыразился почти испуг. Но Миусов вдруг вскинул плечами, и в ту же минуту ФедорПавлович вскочил со стула.
– Божественный и святейший старец! – вскричал он, указываяна Ивана Федоровича. – Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя!Это мой почтительнейший, так сказать, Карл Мор, а вот этот сейчас вошедший сын,Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, – это ужнепочтительнейший Франц Мор, – оба из «Разбойников» Шиллера, а я, я сам в такомслучае уж Regierender Graf von Moor![6] Рассудите и спасите! Нуждаемся нетолько в молитвах, но и в пророчествах ваших.
– Говорите без юродства и не начинайте оскорблением домашнихваших, – ответил старец слабым изнеможенным голосом. Он видимо уставал, чемдалее, тем более, и приметно лишался сил.
– Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идясюда! – воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. –Простите, преподобный отец, – обратился он к старцу, – я человек необразованныйи даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры,позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего – это уж егорасчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
– Обвиняют меня все, все они! – кричал в свою очередь ФедорПавлович, – вот и Петр Александрович обвиняет. Обвиняли, Петр Александрович,обвиняли! – обернулся он вдруг к Миусову, хотя тот и не думал перебивать его. –Обвиняют в том, что я детские деньги за сапог спрятал и взял баш на баш; нопозвольте, разве не существует суда? Там вам сочтут, Дмитрий Федорович, посамым же распискам вашим, письмам и договорам, сколько у вас было, сколько выистребили и сколько у вас остается! Отчего Петр Александрович уклоняетсяпроизнести суждение? Дмитрий Федорович ему не чужой. Оттого, что все на меня, аДмитрий Федорович в итоге еще мне же должен, да не сколько-нибудь, а несколькотысяч-с, на что имею все документы! Ведь город трещит и гремит от его кутежей!А там, где он прежде служил, там по тысяче и по две за обольщение честных девицплатил; это, Дмитрий Федорович, нам известно-с, в самых секретных подробностях,и я докажу-с… Святейший отец, верите ли: влюбил в себя благороднейшую из девиц,хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброгополковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировалдевушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, аон, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит. Но хотьобольстительница эта и жила, так сказать, в гражданском браке с одним почтеннымчеловеком, но характера независимого, крепость неприступная для всех, все равночто жена законная, ибо добродетельна, – да-с! отцы святые, она добродетельна! АДмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключом отпереть, для чего онтеперь надо мной и куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока уж тысячи наэту обольстительницу просорил; на то и деньги занимает беспрерывно, и, междупрочим, у кого, как вы думаете? Сказать аль нет, Митя?
