Книга Белая крепость - Орхан Памук

За несколько недель, прошедших после окончания эпидемии чумы, Ходжа не только был назначен главным астрологом, но и стал гораздо ближе к падишаху, чем мы с надеждой ожидали долгие годы. Дело в том, что после неудавшегося маленького бунта великий везир дал понять матери падишаха, что пора бы избавиться от шутов, составляющих его окружение, потому что и ремесленники, и янычары считают падишаха ответственным за те беды, которые случаются из-за того, что он следует нелепым советам этих глупцов. Поэтому все окружение главного астролога Сыткы-эфенди, которого подозревали в причастности к заговору, было отправлено в ссылку или удалено из дворца путем назначения на новые должности, так что их дела тоже были переданы Ходже.

Теперь Ходжа каждый день отправлялся в один из дворцов падишаха, всегда находившего время для беседы с ним. Возвращаясь домой, он с победоносным видом рассказывал об этих беседах: прежде всего, он толковал сны, приснившиеся падишаху. Из возложенных на Ходжу обязанностей больше всего ему нравилась эта: однажды падишах с грустью признался, что не видел ночью сна, и Ходжа предложил растолковать чей-нибудь другой сон; падишаху эта мысль понравилась, он тут же приказал охране найти и привести кого-нибудь, кто видел хороший сон; так толкование снов по утрам вошло у него в привычку. В оставшееся время они с падишахом совершали прогулки в тенистых садах, где росли могучие чинары и иудины деревья, или на лодках по Босфору, и Ходжа рассказывал о любимых падишахом животных и, конечно, о наших фантастических животных. Он говорил с падишахом и о таких вопросах, которые увлеченно обсуждал со мной: какова причина течений в Босфоре? Что полезного можно почерпнуть из подчиненной строгим законам жизни муравьев? Какова, кроме воли Аллаха, причина силы магнитного притяжения? Почему важно знать, таким или каким-то иным способом вращаются звезды? Есть ли что-нибудь достойное изучения в жизни гяуров, кроме знания того, что они — гяуры? Возможно ли создать такое оружие, с помощью которого можно было бы навсегда прогнать их? Рассказывая мне о том, как падишах с интересом слушал все эти рассуждения, Ходжа в волнении усаживался за стол и набрасывал на больших листах дорогой бумаги разные чертежи этого оружия: пушек с длинными дулами; самоприводящихся в действие механизмов возгорания; оружия, напоминающего своим видом каких-то дьявольских животных, — и, усадив меня за стол, требовал, чтобы я был свидетелем силы его воображения, которая, как он утверждал, скоро должна воплотиться в реальность.

Мне хотелось разделить эти труды с Ходжой. Может быть, оттого что мысли мои все еще были о чуме, с которой были связаны дни нашего хрупкого братства. В ознаменование избавления от чумы в Ая-Софии был совершен большой благодарственный намаз, но болезнь не ушла окончательно из города. Когда Ходжа отправлялся во дворец, я гулял по городу, подсчитывал трупы, которые все еще выносили как из квартальных мечетей с невысокими минаретами, так и из совсем маленьких бедных мечетей с замшелыми керамическими крышами, и почему-то мне хотелось, чтобы болезнь не покидала город и нас.

Ходжа хвалился тем, какое влияние он имеет на падишаха, говорил о победе, а я объяснял ему, что болезнь еще не оставила город, и из-за того, что меры предосторожности отменены, она может вспыхнуть с новой силой. Он гневно прерывал меня и говорил, что я завидую его победе. Я соглашался с ним: конечно, то, что он стал главным астрологом и каждое утро толкует сны падишаха, то, что он заставил падишаха слушать себя вопреки его свите глупцов, — всего этого мы ждали пятнадцать лет, это была победа; но почему он считает это только своей победой? Он словно забыл, что меры по борьбе с чумой предложил я, и календарь, который оказался не совсем правильным, но в целом был принят, тоже составил я; и еще было обидно, что он не вспоминал, как примчался, чтобы забрать меня с острова, а говорил только о том, как я туда сбежал.

Вероятно, он был прав, и мое чувство можно было назвать завистью, но это была обида брата, которого не замечают. Чтобы он понял это, я напоминал ему, как до чумы мы ночами сидели по две стороны стола, как два холостяка, старавшиеся забыть свое одиночество; напоминал, как то его, то меня охватывал страх, но сколь многому научили нас эти страхи, и как я, живя на острове, скучал по нему; он слушал с презрением, будто обличал меня в неискренности, открывшейся в игре, в которой сам он никогда не принимал участия; он не давал мне никакой надежды и не обещал, что когда-нибудь мы вернемся к тем дням братства.

Бродя по кварталам, я видел, что, несмотря на отмену мер предосторожности, чума отступала, словно не хотела бросать тень на то, что Ходжа называл победой. Иногда я удивлялся, почему чувствую уныние, когда гнетущий страх смерти отступает. Иногда мне хотелось, чтобы мы говорили не о снах падишаха и ее о проектах, которые Ходжа предлагал ему, а совсем о другом: я давно был готов, несмотря на страх смерти, предстать вместе с ним перед тем жутким зеркалом, которое он снял со стены! Но Ходжа уже давно смотрел на меня с пренебрежением, или делал вид, что так смотрит, а хуже всего то, что порой ему было лень даже изображать пренебрежение.

Иногда, чтобы вернуть его к нашей прежней счастливой жизни, я предлагал снова вместе сесть за стол. Чтобы показать пример, я даже сел за стол раз или два и попробовал что-то написать, но он даже не стал слушать, когда я попытался прочитать ему написанное, где с некоторым преувеличением говорилось о страхе перед чумой, о желании совершить скверный поступок, порожденный страхом, и о других моих проступках. Он отвечал бесцеремонно, с уверенностью, которая питалась не столько его ощущением победы, сколько моим отчаянием: что он еще в те дни понимал, что вся эта писанина не более чем вздор; в свое время он играл в эти игры от скуки, чтобы посмотреть, куда они заведут, и чтобы испытать меня; когда я сбежал, решив, что у него чума, он понял, кто я такой. Я виноват! Люди делятся на две части: на правых, как он, и виноватых, как я.