обхожусь без них уже. А с другой, я просто хочу домой, в свою комнату, в свой дом. Лечь на кровать и обложиться подушками, завернуться в пушистый плед и читать книгу. Скучаю по маме и папе, да и Рэм скоро приедет. Как же я его жду, соскучилась сильно-сильно.
Папе… Как теперь быть, ума не приложу. И так гадаю и этак. Со стыда сгореть, как все странно вышло.
Не было меня счастливей после той проклятой ночи, но эйфории хватило совсем ненадолго. Он уехал. Просто свалил без объяснений. Говорят, в Кисловодск (это позже узнала), но мне кажется бред. Да в принципе неважно куда, главное то, что уехал молча. Без объяснений сбежал. Это было последней каплей.
Я отъехала, просто выключилась и все. В один момент все произошло. Стояла посреди дома с телефоном в руке и тупила в него, в надежде найти в мессенджере ответ. Понимание того, что ничего не будет, ничего не придет, обрушилось странно и уничтожающе. Какое ужасное слово «ничего». Постижение смысла страшного, безнадежного и пустого. Да, пустого, кроме этого, нет иного понимания.
Эта суть словно ад засасывает и медленно жарит, тянет трепыхающиеся жилы, надрывает, а потом безжалостно выдирает, но есть момент: как только чуть остается до полного извлечения — выдер останавливается. И вот тогда вся боль лупит с размаху по телу, парализует и рвет. А ты просто молчишь — все внутри бомбит. Все резервы почти гаснут, слабо тлеют, только иногда под вспыхивая, а потом и вовсе затухают.
Я не смогла… Не смогла выстоять. Сломалась. Он все забрал, всю мою силу выпил одним махом.
Это было папино решение отправить меня на восстановление. Мама поддержала.
Боже, она так плакала, глядя на жалкую меня, когда отец принес меня на руках в комнату. Я смотрела на нее и думала, что все очень странно видится, словно кино смотрю. Ни руку не сжала в ответ, ни слова не произнесла, только моргала, как бездушная сломанная кукла. Спать одну не оставили, конечно. Папа выпроводил обессиленную маму, я слышала, как она сопротивлялась и хотела остаться, но не вышло, он отправил ее отдохнуть. И правильно сделал, ну не могла я видеть, как она рыдает.
Уложив маму, папа вернулся. Угрюмый и раздавленный он сидел рядом с моей кроватью.
Я его дочь. От плоти и крови, до самой распоследней клетки. Наша связь нерушима и вечна. Он знает меня, чувствует всю мою боль, видит слабость и хрупкость. Его незримая защита словно плащ укрывает меня всю жизнь, бережет и сохраняет. Мой отец — моя крепость.
Но сейчас даже он не в силах. Не в силах.
Эта сучья любовь, словно раковая опухоль раскидала злобные и неубиваемые метастазы по телу, опутала, поразила и разбила меня напрочь. Нет такого лекарства, что могло бы вылечить. Не существует.
Вы когда-нибудь видели, как любимый папочка каменеет, когда не может помочь? Я видела и это самое страшное, что доводилось чувствовать. Самое ужасное!
— Скажи мне, Златуня, кто причина твоего горя? Скажи мне, дочь. Сотру с лица земли, уничтожу. Злата… Златочка, скажи… Что тебе сделали? Кто обидел? — берет мою руку и целует в ладонь. Мокрое на руке. Горячее. Эта влага проводит пульсирующий ток острой жалости к себе, загибает в бараний рог, выкручивает. — Дочь, маленькая моя, очнись, посмотри на меня!
В этот сокровенный момент мне снова кажется, что никто, кроме папы не сможет понять. Никто! Сгребаю всю веру в чудо. Только он перевернет мир и сделает его прежним. И я, собравшись с силами, рассказываю ему о своей горькой любви. И мне не стыдно! Не стыдно! Я ни о чем его не прошу, просто вываливаю наболевшее, ругая себя на чем свет стоит, жалуюсь, что не смогла удержать своего желанного, того на ком зациклена, от кого так медленно погибаю.
Он слушает, опустив голову. Вздрагивает на ненужных подробностях, пригибается еще больше, но я не в силах остановиться. Подвывая, говорю… говорю…говорю… Когда поднимаю глаза, в дверях стоит застывшая испуганная мама…
— Как Ваши дела? — вздрагиваю от голоса доктора.
Он неторопливо постукивает пальцами по столешнице и почему-то меня успокаивает этот глухой звук. У Андрея Владимировича очень аккуратные ногти закругленной формы, плотные и гладкие. Он касается поверхности не только подушечками пальцев, но еще и проскакивают пощелкивание пластины. Не знаю отчего, но хочу, чтобы щелчки стали четче и сильнее. Ритму, наверное, подчиняюсь особенному, не понимаю еще пока.
— Все хорошо, Андрей Владимирович, Вы мне помогаете. Мне легче и свободнее. Просто стыдно немного, что я слабая и замороченная, — поднимаю на него взгляд.
— Злата, ты нормальная. Такое бывает, понимаешь, ничего страшного нет. Просто ты очень восприимчива, эмоциональный фон выше, чем у других. Гормоны, перестройка организма, я объяснял тебе.
Да-да-да, я все помню. Ни один час прошел в этом кабинете. Мой гениальный доктор выстроил терапию в виде неравноценного диалога. Он вывел меня на подробный рассказ о зацикленности, я и сама не понимала ее истоков, но здесь все сложилось в последовательную цепочку. Сначала было трудно, говорила мало и скомкано или просто бесцветно созерцала собеседника, потом неожиданно понемногу включилась.
Это похоже на клуб анонимных алкоголиков, где впервые пришедший сначала сильно стесняется, а потом раскручивается по спирали. В разговоре с доктором определили, что у меня потеряна цель и ценность. Когда с….пропала связь, то жесткое осознание непонимания дальнейших действий обрушилось лавиной и повредило рассудок. Это был настолько мощнейший ступор, что справиться не было никакой возможности, организм просто исчерпал ресурс. Слишком долго я отвоевывала внимание…, но все равно потерпела сокрушительное поражение.
— Макраме действует, Андрей Владимирович, Вы правы, — улыбаюсь я и сама не замечаю этого.
— Поздравляю. Первая улыбка уже несколько шагов к выздоровлению, Злата, — кивает доктор и помечает что-то в моей карте. — Макраме да, прекрасно… Сегодня вечером длительная прогулка, помнишь, да? Ешь как?
— Уже лучше.
— Злата, я приветствую искренность. Мария Степановна сказала, что положенную норму Вы все же не съедаете, — мягко журит он и мне становится стыдно.
Зажимаю руками бордовые щеки и опускаю глаза вниз. Это единственный момент, с которым тяжело бороться. Я и дома ем мало, а тут и подавно. Но дока не убедить, что мне местных порций более чем хватает, но тут сколько положено, столько и надо съедать, выбрасывать нельзя. В который раз обещаю себе и вновь обманываю. Ну хоть насмерть обжирайся, ей-богу.
— Хорошо, я постараюсь. Буду есть.
— Прекрасно. А теперь поговорим вот о чем… Наше лечение, — вновь черкает в
