из театра?
Вера мычала, стиснув зубы и пытаясь изготовить вежливую улыбку.
– У Пыльевых из девятнадцатой дочка тоже в театре юного зрителя работает. Говорят, сплошь гоморра в театрах этих.
– Небось, по деньгам хорошо выходит, Вер?
Она извинялась, говорила, что спешит, ждет срочного звонка.
– Беги, беги, – охотно отпускали ее соседки.
Ясно было, что без нее им судачить ловчее, но ее появление подливало масла в огонь их любопытства. «Ведьмы! Старухи! Уродины!» – мысленно кричала Вера. Она люто ненавидела сплетниц, но при этом понимала, что не замечать и не обсуждать молодого мужчину в шелках, ботфортах и при шпаге, который ежедневно является на глаза, категорически невозможно.
Юра, мальчик верный, добрый, отважный, начитанный, который ее по-настоящему любил и к которому она сама привязалась, оказывался ее невольным мучителем и отказывался прервать наказание. Вера умоляла его сменить костюм, который сама для него построила. Она просила по крайней мере брать его с собой в Москву как сменную одежду. Он не соглашался, пускался в длинные разъяснения, которые она не могла понять и только досадовала на уклончивое многословие. «Дурак! Чучело! Альбинос!» – кричала она про себя, как в другое время кричала на предподъездных баб.
Он носил ей розы и лилии, помогал клеить обои, мыл полы, читал для нее вслух. Однажды утром в воскресенье, когда Вера решила нежиться в постели вдосталь, она проснулась поздно и увидела, что олух-мушкетер усыпал ее одеяло белыми розами и в ненавистном облачении стоит рядом с постелью на коленях, держа на весу поднос с бутербродами и чашкой какао. Не успела она целиком прийти в себя, как Юра закурлыкал – вроде бы по-французски. Потом умолк и бросал на нее взгляды любящие и вопросительные. Оказывается, она должна была ответить «уи», потому что он сделал ей предложение. Французских слов Вера не знала, а потому не сказала вовремя «уи», но все поняла. Обиды, страхи, недовольства, страдания всей ее жизни, сложенные в высокий курган, вспыхнули с разных сторон, занялись веселыми огнями и взметнулись из глубины сердца до самых дальних глубин неба жаром внезапного счастья. Вера чувствовала и не могла объяснить, почему именно пережитые страдания и обманутые надежды так расцвечивают и поднимают языки разгорающейся радости. А еще – почему этот мальчик с блеклыми глазами и белесыми ресницами превратился в рыцаря, которому она доверяет, кем восторгается, кому принадлежит вся целиком. В это мгновение она, приподнявшись в постели над подносом с теплым какао, увидела и себя, и жениха-мушкетера его глазами, и увиденное было прекрасно до слез.
Через два месяца расписались. Вера надеялась, что после свадьбы Юра остепенится и костюм мушкетера сойдет с него, как бы в процессе линьки, вместе с лишней книжной дурью. Оказалось, что дурь пристала к мужу крепче, чем кожа. Видит бог, Вера не роптала, пока не ударили первые морозы. Ходить по улицам в шляпе и шелковом платье стало просто опасно для здоровья. Об этом же говорили на лавочке соседки, своевременно переодевшиеся в шубы, вязанные береты, суконные сапоги и валенки с калошами:
– Экой супруг у тебя геройской. Морозоустойчивой!
– Гляди, как бы женилку не отморозил.
Глядя на мужа, Вера с ужасом вспоминала о наполеоновской армии в нелегкую зиму тысяча восемьсот двенадцатого года. Губы растрескивались, отяжелевший нос то и дело прятался в носовом платке, глаза слезились. Но Савич переносил и холод, и нападки, и мольбы с обычной невозмутимой доброжелательностью.
•
В двухкомнатной квартирке на Островитянова Тагерту принадлежала одна комната – меньшая. Большую комнату занимала семья соседей: муж, жена и сын. Строго говоря, квартире в длинном девятиэтажном доме не следовало быть коммунальной – слишком маленькая площадь, да и район довольно новый. Не следовало, но пришлось. Прежний хозяин комнаты, с которым Тагерт, вернувшись из армии, произвел обмен, переехал в прекрасную липецкую квартиру, а в коммуналке большая комната пустовала около года. Вероятно, Тагерт оттого и согласился на столь несправедливый обмен, что квартира, казалось, вся принадлежит ему и так будет всегда. Да и поди найди охотников переехать из столицы в провинцию. Сергей Генрихович успел привыкнуть к тому, что он единственный обитатель квартирки. Весной двор за окном зеленел, шум с невидимой улицы менялся, а через просвет между домами можно было видеть парк, воображая его лесом, через который можно идти, идти, сбегая из города, дальше – хоть на север, хоть на восток, в Сибирь, в Китай, до самого океана, а дальше – скачи по островам хоть до Полинезии.
Но однажды позвонили, Тагерт открыл дверь и увидел женщину из ДЭЗа и высокого молодого мужчину, получившего ордер на вторую, запертую комнату. С этого дня домашнее уединение Сергея Генриховича было упразднено. Через неделю сосед затеял ремонт, через полтора месяца грузчики вносили мебель, вскоре из села Гвазда, что в Воронежской области, прибыла жена. Соседа звали Олег Рымченко. Тридцатидвухлетний баскетбольного роста брюнет, чье лицо представляло черновую работу скульптора-монументалиста. Скульптор с маху наметил крупный нос, низкий лоб, ступень подбородка, пальцем вдавил во впадины маленькие глаза, ушел покурить и не вернулся.
Поначалу Олег работал на стройке, но вскоре перешел в службу охраны, купил черный костюм, солнцезащитные очки, остроносые черные туфли. Иногда, сняв пиджак, выходил на кухню, щеголяя кобурой на поясе. Время от времени он звонил кому-то из приятелей, всегда начиная разговор отрывистым «рассказывай!».
К Тагерту Олег относился с той снисходительностью, с какой бывалый мужчина из военных может смотреть на мягкотелого интеллигента. Время от времени он полагал необходимым подтверждать свое превосходство, то рассказывая о встречах со звездами эстрады, то делая мелкие замечания. Он как-то особенно внушительно звякал ложкой за обедом, хлопал дверью, откашливался, включал музыку, колотящую в стены кулаками ритма. Он издавал громкие звуки и сильные запахи, всякий раз заставляющие понять, кто в квартире главный.
Жену Олега звали Аленой. Это была статная молодая женщина, сияющая румяной купеческой красотой. Она говорила немного, слова произносила нараспев, точно взмахивала в конце фразы незримым платочком и совершала плавный оборот. На Тагерта Алена поглядывала с вежливым недоверием и в первый год избегала любых разговоров с соседом, точно разговоры эти могли скомпрометировать ее в глазах мужа. Тагерт часто слышал, как Олег кричит на жену, но крик оставался без ответа, а ровный румянец Алениных щек не сгущался и не бледнел, точно эти звуки относились не к ней и раздавались где-то далеко, возможно, в другой стране и в другом веке.
Через пару лет у соседей родился сын, и с этих пор стало понятно, что квартира безраздельно принадлежит семейству Рымченко. Тагерт смиренно принял такой порядок дел и теперь наслаждался теми быстрыми ночными часами, когда в комнате соседей замирала жизнь и можно было работать в тиши при свете одинокой лампы, осторожно бродить
