меня за вторую руку папа — Ты обалдела? Куда собралась?
От происходящего у меня шумит в голове, и режет глаза. Кажется, что это какой-то сюр. Нервы звенят, в горле дерет ком.
— Давид, не надо, — пытаюсь высвободить руку, но Давид не пускает.
— Ты пойдешь со мной!
— С чего это? Ты сам привёз меня домой, хотя я просила этого не делать, — цежу сквозь зубы, замечая сквозь поплывший фокус, как дергаются его желваки. — А теперь не надо меня жалеть. Езжай и отдыхай, как тебе хотелось!
Тяну руку, но глухая стена, которая вместо того, чтобы не создавать ещё больше проблем, со всей силы оттаскивает меня к лифту, вырвав из некрепкой хватки папы.
— Ты едешь со мной, — припечатывает, а потом возвращаясь в квартиру.
— Я не понял. Ты что о себе возомнил, щенок? Куда мою дочь везёшь? Ээ?!
Перед глазами плывёт картинка того, как Давид игнорирует пламенные речи отца, заходит внутрь и отмахиваясь от того, как папа пытается схватить его за плечо, выходит с моей курткой и сумкой. Берет за руку и тащит вниз по ступеням под аккомпонемент ругательств от отца и его товарища.
— Олька! — крик папы эхом отдаётся от стен подъезда, — Ну ты завтра получишь!
Не получу, точно знаю. Потому что на утро папа не помнит ничего из того, что происходило ночью. Поэтому мне никогда от него и не достаётся за то, что прихожу поздно. Я либо вру о том, что ночевала у бабушки, либо он просто спит днём, а к вечеру снова проводит время в компании бутылки.
На улице я не чувствую ни ветра, ни холода, пока Давид ведет меня за руку к его машине. Открывает дверь, но перед тем, как пропустить меня внутрь, накидывает на меня мой пуховик. Не могу в глаза ему смотреть. Сил нет никаких. С одной стороны — я ненавижу его за то, что позорно притащил сюда и за все те слова, что сказал до этого, а с другой — я не хочу оставаться дома. И в подъезде тоже не вариант, ведь кто знает сколько они будут еще пить. Поэтому я просто молча позволяю ему усадить меня в машину.
Оказавшись внутри, отворачиваюсь к окну. Слезы бегут по щекам, но я настырно стираю их. В груди так сильно болит от стыда, унижения, страха. Все это смешалось в какую-то отвратительную жижу, забившую мои легкие и не позволяющую нормально дыхнуть. Никогда папа не позволял никому ко мне прикасаться. Я была его девочкой, его дочкой, а сегодня и слова тому мужику не сказал, когда он меня за плечо взял. А что, если бы он захотел другого?
Машина пружинит, знаменуя о том, что Давид занял водительское сиденье, а я сильнее себя руками обхватываю и стараюсь держаться. Изо всех сил держаться, потому что при нём плакать не хочу. Не дождется. Не после того, как сказал, что я пустое место и ничего не стою. Я смогу. Обязательно смогу. Вдох, глубокий, медленный, проходящий по легким битым стеклом.
— Оль, — зовёт Давид тихо, а я головой мотаю.
Не говори со мной. Не хочу, нет! Впечатываюсь сильнее спиной в сиденье. Рвано выдыхаю, когда вдруг его пальцы касаются моего лица и за подбородок поворачивают на себя.
— Оля, — мрачные карие глаза несколько секунд изучают меня, а потом происходит то, чего я совсем не ожидаю.
Давид вдруг рывком притягивает меня к себе, заставляя уткнуться носом ему в шею, и крепко обнимает. Внутри меня происходит взрыв. Все мои установки не плакать с треском проваливаются и я, громко всхлипнув, начинаю реветь.
Упираюсь ладонями в крепкую грудь, пытаясь оттолкнуть его, но Давид не пускает. Продолжает держать, пока у меня слезы рекой льются, как у самой жалкой дуры на свете. Я не помню когда я так в последний раз плакала, чтобы навзрыд. Позорно, с всхлипами и содроганиями всем телом.
Наверное, тогда, в тот злополучный день, когда случилось непоправимое.
Не знаю сколько длится этот момент моей слабости, но в какой-то момент слезы заканчиваются. Я больше не плачу, а просто сижу застывшим изваянием в объятиях Давида и пытаюсь справиться с происходящим. Его запах щекочет ноздри и выжигает легкие, но я не двигаюсь. Ещё хотя бы секундочку. Зажмуриваюсь, насыщая себя такой недозволенной близостью, потому что уверена, что больше подобного никогда не повторится.
И как бы я его ненавидела, сердце порхает бабочкой в груди и мечется из угла в угол, как заведенное. Потому что это ведь Давид. И он меня обнимает. Молча, вот уже сколько минут крепко держит в руках, а я слышу как хаотично и гулко бьется в груди его сердце. Сердце, которое мне до смерти хочется, чтобы стало моим.
Минута, две, три… Последний глубокий вдох, и я все же заставляю себя отстраниться. Руки, сжимающие меня секунду назад, разжимаются и опускаются на сиденье. Чувствую на себе пристальный взгляд, и таки осмеливаюсь взглянуть в напряженное лицо.
— Почему ты ничего не сказала? — протянув руку, Давид стирает с моей щеки остатки влаги, а меня в этот момент бьёт током.
Спешно отодвигаюсь и уже сама указательными пальцами прохожусь под глазами.
— Ты выбрал версию о том, что мне хочется гулять до утра. Я не стала её развеивать.
— Если бы ты объяснила, я бы не повёз тебя домой.
— Я просила. Но ты предпочел проигнорировать мою просьбу, ведь кто я такая? Всего лишь та, что способна зажиматься по углам с парнями.
Шумный выдох разносится по салону, а потом Давид заводит машину.
— Поедем ко мне, — ставит перед фактом, съезжая с тротуара. — Переночуешь с Мариам.
— Нет, не нужно. — запинаюсь, прежде, чем признаться, — Мариам не знает ни о чём, а я не хочу ей пока рассказывать.
Давид хмурится, но ехать не прекращает. Выруливает из моего двора на дорогу.
— Есть ещё где остановиться на ночь?
У бабушки? Нет, это совсем другой конец города, ночью гнать его туда мне совесть не позволит.
— Не знаю, может, — задумчиво лезу в сумку, отыскивая телефон. Родители Миши в курсе того, что происходит с моим отцом, потому что его мама раньше хорошо общалась с моей. Раньше, до того, как папа пошел по наклонной. Почему-то отношение Ирины Сергеевны ко мне стало холоднее с тех пор. — Возможно, у Мишки получится, я позвоню сейчас.
— У меня переночуешь, — грубо обрубает мой порыв Давид.
Я недоуменно вскидываю на него голову, так и не успев открыть контакты, но он на меня не смотрит. Руль
