надеяться, что язык ее не так глуп, как она сама.
– А знаешь, я читала о тебе в газете, – говорит она, доставая из ридикюля пачку сигарет. – Ты маньяк, который кормит девушек.
«Вот оно, проклятое хорошее воспитание. Никогда не разлучай леди с ее сумочкой», – огорчается Теодор, выхватывая сигарету из рук наглой сучки за считанные миллиметры от пламени свечи.
– Я не разрешал тебе курить.
– А я и не спрашивала, – дерзко ухмыляется она, откидываясь на спинку стула.
Он отщипывает кусочек мякоти ржаного хлеба, разминает пальцами, подносит к лицу, вдыхает его запах, чтобы привести мысли в порядок.
– Я знаю, что ты никого не убил. Ты настолько глуп, что отпускаешь всех своих жертв и даже не прячешь лицо. Сколько их было, пять?
– Шесть.
Она визгливо смеется.
– Уверена, мне не стоит бояться безобидного психа.
Не сдержавшись, Теодор бьет ее по лицу. Звонкий шлепок отрезвляюще действует на обоих: она замолкает, вытаращив жуткие болотные глаза, а он успокаивается и внезапно понимает, что должен делать дальше.
– Даже не пытайся сбежать, – тихо приказывает он и уходит на кухню.
Рагу почти готово, и в невидимых облаках умиротворяющих запахов Теодор чувствует себя уютно, но надо сделать над собой усилие и вернуться к этой неприятной особе. Вечер безнадежно испорчен, а она не заслуживает того, чтобы попробовать красоту на вкус.
Он погружает палец в банку с молотым имбирным корнем, слизывает порошок самым кончиком языка. Смешиваясь со слюной, имбирь обжигает рот, горячо стекает в горло. Теодор вдыхает поглубже, чувствуя, как жар заполняет его изнутри.
Вдохновение.
Он надевает перчатки и возвращается в комнату. Блондинка стоит у окна, увлеченно наблюдая за чем-то, что происходит снаружи.
– А, вот и ты, – оборачивается она. – Там избивают какого-то бродягу. Не самое аппетитное зрелище.
Теодора передергивает от нелепого сочетания хорошего слова и такой вульгарной ситуации.
– Сядь.
Она возвращается к столу.
– Ну что, скоро будем есть?
Теодор подходит ближе и крепко сжимает руками ее шею. Сколько нужно времени, чтобы задушить человека? Идут секунды, он терпеливо сносит болезненный пинок в колено, девица судорожно цепляется за его рукава и, глупо разевая рот, пытается вдохнуть. Чтобы заглушить противные булькающие звуки, Теодор напевает приставучую песенку, которую в последнее время так часто крутят по радио. Он может рассмотреть в подробностях белые, не очень ровные зубы, вздымающийся, словно дышащий язык, темный провал глотки…
Когда ее мерзкие глаза закатываются, а руки повисают вдоль тела, он отпускает ее и отступает на шаг. Толстый ковер приглушает звук падения тела.
Теодор снимает перчатки, бросает их на стол, потирает лицо руками. Они пахнут имбирем и хлебом. Он смотрит на гостью, неживую и потому не вызывающую больше раздражения, и ему даже становится жалко, что она умерла, не поужинав.
«Я бы не хотел подохнуть голодным, – думает он. – Еда – единственное в этом мире, что оставляет хорошие воспоминания, которые не жалко унести с собой на тот свет».
Отломив еще кусочек хлеба, Теодор кладет его девице в рот. Туда, где живет вкус – самое чудесное из чувств.
Завернув тело в простыню, он выходит на пустынную улицу. Несмотря на тяжесть груза, наслаждается прогулкой. Смрадный ветерок с реки, хруст битого стекла под ногами, темные, зияющие открытыми ранами окна заброшенных домов…
Пройдя пару кварталов, он бросает тело у помойки. В этой дыре, где приличные люди и копы встречаются не чаще полярных медведей, трупы на улицах – обычное дело.
– Спи спокойно, мразь. А мне пора ужинать.
Улыбаясь в предвкушении приятного вечера, Теодор возвращается в логово. Снег, белый, как чистейший кокаин, падая на землю, исчезает в грязной серости луж.
