сбавляя скорости, промчался до самого устья реки, где огромная драга углубляла дно судоходного канала.
При виде клокочущей, мутной воды, перемешанной с песком, которую с оглушительным шумом всасывали, а потом выбрасывали насосы драги, перед американцем с необычайной ясностью предстала давно забытая картина, сохранившаяся где-то на дне его памяти.
Он увидел себя щуплым подростком, босым, без рубахи, с нечесаной головой, перемазанным в липкой грязи, которую ковши допотопной драги со скрежетом извлекали с речного дна.
Напрасно пытался старик отогнать от себя эту картину детства, которая упорно преследовала его.
Наместник, прикрыв голову пробковым колониальным шлемом, будто он был исследователем Сахары, показывал направление песчаной косы, которая угрожала перегородить, как плотина, устье реки.
С необычайной гордостью он описывал упорную борьбу, которую нужно вести повседневно, чтобы одолеть гигантские силы природы, угрожающие перекрыть судоходный канал. Необходимо вывести дамбы в открытое море и усилить землечерпательные работы, которые все откладываются из-за отсутствия денежных средств.
— И все же работы должны быть продолжены любой ценой, — воскликнул наместник и закончил свою речь обычным панегириком Дунаю, «самой важной артерии, которая пересекает Европейский континент, соединяет Восток с Западом и является дорогой цивилизации и торговли, подлинным морем, текущим к востоку…».
Американец, с отсутствующим видом выслушавший все объяснения, почувствовал, что и ему что-то надлежит сказать. Он задал самый простой вопрос о том, как работают драги нового типа. Неутомимый наместник вновь пустился в объяснение технических особенностей современных драг.
Слава американца так разрослась, что им заинтересовался и сам наместник, человек весьма положительный, сдержанный и недоверчивый. Не желая выдавать своих планов, он воспользовался приездом в Сулину турецкого представителя, и все его объяснения преследовали лишь одну цель: прощупать почву, как-то заинтересовать и заставить разговориться молчаливого и непроницаемого американца.
* * *
Стамати и Логаридис прогуливались по набережной, наблюдая издалека за всем, что делалось на яхте. Но ту гордость, которую они испытывали в глубине души за честь, оказанную американцу, заглушали неопределенный страх и озабоченность: как бы не выпустить американца из своих рук.
До них не доносилось ни одного слова, но они видели и бумаги и карты, развернутые на столе, проследили они и за катером, который направился к тому месту, где начинался судоходный канал. Оба они чувствовали, как нечто серьезное встает на пути их замыслов: американца не зря пригласили в Комиссию.
— Ну, что скажешь? — спросил Стамати портового мудреца, который, задумавшись, молчал.
— Не нравится мне это. Тут дело нечисто. Что-то здесь скрывается. Не нужно спускать с него глаз. Того гляди, впутается он в дела Комиссии… одолжит им денег… или возьмет подряд на постройку дамб… Кто знает, в какие руки попадет…
— Не понимаю, зачем Комиссии вмешиваться в наши дела! — воскликнул в бессильной ярости помрачневший Стамати.
* * *
На спортивной площадке перед зданием Комиссии группа молодежи в шелковых рубашках, белых брюках и специальных туфлях на асбестовой подошве играла в теннис.
Эвантия, сияющая и оживленная, была среди них. От игры она разрумянилась и выглядела еще более привлекательной. Все следили, как она играет. Жадные взоры словно прилипали к ее обнаженным рукам, которые грациозно и необычайно уверенно взмахивали ракеткой. Люди возвращались с пляжа, и многие останавливались на дороге, с удивлением и любопытством глядя на игру.
Несколько барышень из так называемых хороших семей быстро прошли мимо, искоса бросая ревнивые взгляды на играющих.
Одна из них, посмелее, возмутилась:
— С каким бесстыдством эта негритянка вешается на шею мужчинам…
Другая добавила обиженным тоном:
— И только подумать, что мы, родившиеся и выросшие здесь, еще ни разу не бывали за оградой Комиссии, а эта черная уродина, не успев приехать…
Одна из консульш, прозванная молодыми людьми мадам Мораль, прошептала племяннице, которая увлеченно следила за Эвантией:
— Она хорошенькая, эта негритяночка, но она совсем не умеет себя вести.
Атина Засиде резко остановилась на тротуаре и устремила свой взгляд на спортивную площадку. Прижав руки к груди, она пыталась успокоить бурно забившееся сердце. Она не могла поверить. Что это, сон?
Нет, это был он, ее Альфонс, с улыбкой размахивающий ракеткой перед нахальным носом этой девчонки.
— Это уже переходит все границы! Какое двуличие! — проворчала Атина сквозь зубы и гордо двинулась дальше, нахмурив брови.
Атина была пикантной брюнеткой с классическим греческим профилем. Но тщеславие и кокетство мешали ей остановить на ком-нибудь свой выбор.
Провозглашенная на нескольких балах «Королевой красоты», она не могла примириться с мыслью, что может столь быстро лишиться трона. Холодная и величественная, она на всех смотрела сверху вниз. Она никогда не испытывала живого трепета. Ею владел только расчет.
Один офицер прозвал ее «бездевственной Виргинией»[14].
Долгое время она выбирала между флотом и дипломатическим корпусом. Наконец Атина решилась и, совершив ловкий маневр, увлекла одного француза, который облачал двумя качествами: был одновременно и моряком и дипломатом.
Его положение и звание удовлетворяли самолюбие Атины.
Небольшого роста, живой, с золотистыми галльскими усиками, Альфонс Брике служил помощником капитана на торговом судне, а в Комиссии имел пышный титул советника коменданта порта.
Испытав нечто вроде отчаяния, Атина представила, как рушатся все ее надежды и планы. Провал пришел нежданно-негаданно. Ускорив шаги, она направилась прямо к Пенелопе Марулис, чтобы выложить ей все свое возмущение.
Проходя через маленькую гостиную, прежде чем подняться наверх, Атина взглянула на себя в зеркало и в ужасе остановилась. Выглядела она отвратительно: лицо осунулось, глаза покраснели, по щекам от слез пролегли два тонких ручейка, которые смыли пудру на лице.
Атина быстро достала из сумочки пудреницу и помаду, чтобы немного привести себя в порядок.
Она рыдала. Возмущение ее вырвалось наружу. Атина чувствовала себя несчастной и оттого, что никак не могла овладеть собой.
Пенелопа Марулис молча слушала ее, опустив глаза на кружева, над которыми трудилась уже несколько лет. По ее лицу ничего нельзя было прочесть, хотя в душе она была расстроена тем, что американец и его дочь ускользают из рук, путая все ее планы.
— А Фифаки Папагаланиса ты не видела? — спросила она наконец.
— Видела, как же, расхаживает в одиночестве по набережной. Эта негритоска даже не смотрит на него.
После непродолжительного молчания Атина, вздохнув, спросила:
— И что такого в этой негритоске, что все мужчины бегают за ней?
— Моя дорогая, поверь мне: все мужчины одинаковы, все они свиньи и развратники, — четко и убежденно произнесла Пенелопа Марулис.
Львица, направляясь на пляж, встретилась со своим мужем как раз перед зданием Комиссии. Господин Тудораки, вертя в руке сигару, стоял и разговаривал с налоговым инспектором Марку.
— Ты видел? Что я говорила? Они
