всё время нашего совместного проживания этот самовлюбленный тип даже фамилию мою не спросил. Если и видел ее — то только в документах при оформлении. А так всё "соседушко", или в лучшем случае — "Гера". Хотя — даже учитывая его безалаберность, вряд ли он ни разу не услышал, как меня называли Белозором — на процедурах, например. Или — Аська с Васькой. Или — Таисия…
В общем — до того, как раскручу всю цепочку с Постолаки, видеть его снова мне не очень хотелось. Хотя, возможно, всё равно придется.
Так или иначе, я связался с Исаковым перед самым отъездом:
— У меня кое-что есть, Владимир Александрович. Надо бы как-то материалы в Москву переправить, чтобы не потерялись, а то страшновато… Куда подойти? А почему — в Сочи? В Сочи я только проездом буду. Ах, это около вокзала…
— Аха-ха-ха, Белозор! — Исаков явно был рад меня слышать. — А я ведь зна-а-ал, знал что ты в отпуске не усидишь! Я ждал, ждал какой-нибудь дичи! Что там на сей раз? Оружие, наркотики, торговля людьми?
— Мандарины, — сказал я. — И лимоны.
— Ох, мать! — испугался Исаков. — А сдюжишь?
— Сдюжишь — не сдюжишь, а причешут — заутюжишь! — невесть из каких глубин памяти — моей или Белозоровской — извлек я приговорку.
— Аха-ха! Ну давай, вынесешь свою передачку, человек будет со свежим номером "Комсомолки" в руках.
Вечером я засел писать текстовку расследования — понятно, что первой его части. Почерк был отвратительный — сказывалась привычка к клавиатуре, да еще и копирка между листами бумаги разборчивости не добавляла. Нужно было оставить один экземпляр себе — для Ваксберга, должен же я буду произвести правильное первое впечатление на главреда, а второй — передать с курьером в Москву, там ее вроде как обещали сунуть в камеру хранения на Белорусском вокзале. Скорее всего, Исаков маякнет Волкову, и тот сразу сунет туда свои загребущие лапы, ну да и черт с ним… Захочет поторопиться — потеряет даже не половину — две трети цепочки! Всех деталей ведь у меня пока нет, но общая канва намечалась впечатляющая…
Я писал в своей комнате, под аккомпанемент сопения соседа над книгой. Он мне не мешал, я ему тоже… В дверь тихонько постучали:
— Гера, ты тут? — это была Таисия. — К вам можно? Или выходи ко мне?
— Эх, как жаль что я не Гера! — усмехнулся дед.
— А что? Вы тоже мужчина видный, очень даже! — вернула улыбку Тася. — Но я именно этого охламона люблю!
— Ну-ну! Эх, молодежь! — соседу явно понравилась смелость девушки.
Мы вышли в коридор:
— Слушай, мы с девочками наверное полетим самолетом в Мурманск. Из Сочи. Маме действительно грустно, просит внучек к ней привезти… Я думаю — почему нет, ну пропустят садик пару недель, зато с бабушкой пообщаются. Я потом их заберу, или мама сама прилетит к нам — в Минск. А ты — в Москву сразу?
— В Москву. Семинар, то, сё… А детям как — из субтропиков в Арктику? Акклиматизация там, не знаю…
— Ох уж это твое то-сё! — ткнула она меня пальчиком в грудь. — А за детей не беспокойся, это такие подруги — закаленные! И знаешь что? Я к тебе прилечу через пару дней, погуляем там, переночую — а потом на поезде уже в Минск поеду. Всё равно еще почти неделя отпуска!
— Ого! — удивился я. — Ну идея — огонь, если честно! Я телеграмму дам или позвоню, где остановился, ага?
— Ага!
Но, учитывая все вводные, где-то в районе солнечного сплетения появилось тревожное чувство: может не надо ей в Москву сейчас?
Глава 9, в которой на ум приходят слова классика
Ехать в поезде без девочек — это было… Привычно! Почему не самолетом? Потому что на вокзале в Туапсе ждал человек с "Комсомольской правдой" в руках, чтобы забрать передачку для инквизиции — то есть, для Службы Активных Мероприятий, конечно. А ехать из Анакопии в Туапсе, чтобы оттуда возвращаться в аэропорт Сочи… Всё одно — день терять. Лучше уж в поезде чаю попить и книжечку почитать — благо, купил томик Александра Грина в букинистическом, еще в Анакопии!
Человек оказался молодым подтянутым милиционером, и номер "Комсомолки" у него был свежим. Он козырнул, принял у меня из рук коробку с кассетами от диктофона и моими записками сумасшедшего, а потом вдруг наклонился слегка, и негромко сказал:
— Товарищ Белозор?
— Да-да?
— Спасибо вам за пацанов. У меня два одноклассника вернулись из Афгана, после ваших… Ну, этих… Когда вы на руку смотрите…
— А… — я, честно говоря, растерялся. — Хорошо, что вернулись. Пусть все вернутся живыми! Газеткой не поделитесь?
— А вы не читали? Держите, конечно! Там про переговоры в Кабуле… Может, кончится война — и у нас жизнь меняться начнет!
Переговоры в Кабуле? Однако! Задумавшись о глобальном, я рассеянно попрощался с милиционером, совершенно упустив тот момент, что этот старший лейтенант — гладко выбритый, в отутюженной форме — говорил со мной о переменах как о чем-то само собой разумеющемся, уже решенном! Вообще, если задуматься — об этом говорили все.
Даже старики на Анакопийской набережной, пациенты санатория во время процедур и работники столовой на раздаче:
— Машеров это голова! — тряс бородой один.
— Я б Романову палец в рот не положил! — качал головой второй.
— Выведут ли войска из Афганистана? — задавался вопросом третий.
— Посадят ли Алиева? — обсуждали поварихи.
— Удержится ли Рашидов? — трепались шахматисты на лавочке под деревом.
Как будто у людей прорвало клапан, и стало можно то, что давно было нельзя: например, обсуждать высокую и местную власть вслух. Конечно, свои рассуждения и диванные прогнозы они выстраивали, основываясь на имеющихся источниках информации — то есть официальных газетах, радио, телевидении. Других-то не было!
Как у классика: "Если вы заботитесь о своём пищеварении — мой добрый совет: не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет. — Гм… Да ведь других нет!.."
Вот и читали. И говорили — о медицине меньше, о большевизме — больше. И на пищеварение не жаловались… Возможно — усилиями одного адепта гонзо-журналистики советские газеты перестали вызывать пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетенное состояние духа? Ну, не все, конечно — "Правда" оставалось "Правдой", например. Но вот незабвенный "Маяк" или та же "Комсомолка" — они задавали новый тон…
И тем более влиятельными становились фигуры журналистов, которые не боялись светить свою физиономию и ставить настоящую фамилию под материалами. И не стеснялись высказывать своё
