– На допрос, – сказал он сухо, обращаясь то ли к одному Бушу, то ли еще и к таракану на всякий случай.
Буш сел на нарах, поморщился: его опять тошнило, голова заболела с новой силой.
– Нельзя ли отложить разговор? – попросил он. – Похоже, у меня сотрясение мозга.
Сержант поглядел на него с диким изумлением, в ответной речи был краток:
– Быкуешь, козел?! На допрос, кому сказано!
Быковать дальше Буш не осмелился, послушно поднялся с нар.
На нем защелкнули наручники (вздрогнул, засуетился на потолке таракан), провели по длинному, слабо освещенному коридору, отперли дверь, завели в комнату для допросов. Здесь не было сортира и нар, зато стоял обшарпанный стол и две грязноватые дурно обструганные лавки. Под потолком от невидимого ветра покачивалась голая тюремная лампа, ходили по полу неверные тени, надолго застревали в углах…
– Сесть, – неприязненно сказал конвойный, и Буш послушно сел на лавку.
Лавки были отполированы бесчисленными задами заключенных, а стол шероховато топорщился занозами – как длинными, так и совсем незаметными, они показывались, только больно воткнувшись в ладони.
Умостившись на лавке, Буш вопросительно посмотрел на сержанта, но тот замер, глядя сквозь стену в видную ему одному даль. Твердые желваки на бритых, как терка, щеках ясно говорили о нежелании беседовать на отвлеченные темы.
Не успел Буш соскучиться, как дверь распахнулась и в камеру поршнем вдвинулся массивный человек, вытеснив из нее половину света и три четверти воздуха. Форма сияла на нем синим, небесным, на плечах тяжело, словно каменные, лежали погоны полковника юстиции. Лицо твердое, ромбом, казалось длиннее из-за гоголевского носа, тянувшегося к подбородку, как если бы нос желал поцеловать его или клюнуть – по настроению. Большие, поломанные, как у борца, уши указывали на избыток жизненной энергии, резкие морщины от носа нисходили к неожиданно красным, чувственным губам. Левая бровь легкомысленно взметнулась вверх, правая, напротив, опустилась. Глаза, зеркало души, были прищурены, лишь где-то на самом дне сетчатки полоскалась легкая хитреца, голый череп мужественно отражал вялые наскоки электрического света.
В руках полковник бережно, двумя пальцами держал белую одноразовую сидушку. Аккуратно положил ее на лавку, потом сам опустился с неожиданной легкостью, на Буша не смотрел.
Конвойный молча развернулся, вышел, в замке лязгнули ключи. Сидели молча минуту, другую. Буш не выдержал, заерзал, хотя и знал, что нельзя: всеми силами надо показывать спокойствие. Полковник, видно, счел наконец, что клиент готов, и заговорил тихим голосом.
– Как же так, Максим Максимович? – сказал он с искренней обидой. – Как же так, а? Ай-яй-яй, вот не найду другого слова, просто ай-яй-яй!
– Простите, с кем имею удовольствие? – сухо поинтересовался Буш. Начало беседы его не обрадовало: все развивалось по наихудшему сценарию, о которых он много читал в книге «Архипелаг Гулаг» лауреата Солженицына. Но собеседник то ли лауреата не знал, то ли вообще чувствовал себя вольно – представиться не захотел.
– Я вижу, вы педант, – выговорил он скучающе. – Ну какая вам разница, с кем? Я ведь не Кони, не Плевако какой-нибудь и даже не Берия с Вышинским. Моя фамилия никому ничего не скажет, ровным счетом ничего…
– И тем не менее, – настаивал Буш, – пусть не скажет, но я хотел бы знать.
Полковник выдержал томительную паузу и все-таки назвался: словно нож в цель метнул – чуть качнувшись, с прицелом, с оттягом, но все равно вышло внезапно и больно.
– Предположим, я – полковник Сергухин. Что дальше?!
Буш похолодел. Полковника Сергухина изредка поминал в своих разговорах Кантришвили, и не как Офелия Гамлета, а самыми неприятными словами. Это был пес из следственного комитета со стальными челюстями, советской еще закалки и фантастического бесчестия.
«В последней ментовской гниде можно откопать человеческое, но не в полковнике Сергухине, – говаривал, бывало, Грузин. – Если попал ему в лапы – молись, потому что спасти тебя может только Бог, да и тот вряд ли».
Вот почему Буш дрогнул, дрогнул совсем незаметно, но полковник все-таки заметил, улыбнулся.
– Что-то слышали все-таки, – промолвил не без удовольствия. – А раз так, то уже, наверное, поняли, что дело серьезное.
– Сколько мне грозит? – спросил Буш напрямую.
– Да при чем тут вы, – отмахнулся полковник, – о вас вообще речи нет.
Буш вдруг обнаружил, что все время разговора не дышал, а теперь вот захотелось выдохнуть. И он выдохнул, дрожащей рукой утер со лба холодный пот, которого вроде бы не было раньше…
– Не обо мне, – повторил он. – А о ком?
Сергухин нахмурился.
– Не валяйте дурака, – сказал он сердито. – Интеллигент – еще не значит слабоумный.
Полковник перегнулся через стол, уставил на Буша узкие холодные глаза, перешел на «ты».
– Ну что, сынок, догадался?
Буш сглотнул.
– Не догадался, – отвечал хрипло, вспомнив совет Кантришвили никогда ни в чем не сознаваться.
«Им надо – пусть они и копают, – вслух размышлял тот, задумчиво глядя в фактурный розовый закат из мшистых недр своей китайской беседки. – С какой стати облегчать работу мусоров, им только палец дай, всю руку откусят. С волками жить – по-волчьи выть. Ложь – вот наше оружие в этом лучшем из миров».
Буш не собирался ни жить с волками, ни заниматься с ними хоровым пением. Но сейчас не было у него другого выхода, кроме как отбиваться от волков их же оружием – зубами, когтями и враньем.
Сергухин вздохнул и нудно, противно стал зачитывать ему статью 291 пункт 2 уголовного кодекса. За дачу взятки должностному лицу светило ему, Бушу Максим Максимычу, лишение свободы на срок до 8 лет. А восемь лет в российской тюрьме, заметил полковник, – это вам не фунт изюма. Далеко не всякий мог выдержать такой срок, да что греха таить, не всякий и доживал.
– Так что же вам от меня нужно? – спросил Буш с виду спокойно, но липкий ужас холодил сердце, растекался за воротником.
На это полковник снова вздохнул – он что-то много вздыхал для прокурорского – и сказал, что откровенность за откровенность: им нужен Грузин. И не просто нужен, а очень-очень нужен.
– Некоторые, – начал он доверительно, – считают, что деньги – это субстанция и нет ей конца и краю. Но это, мой юный друг, не совсем так. В мире деньги – это целый океан. В стране – это море. Ну, а у нас в городе – это небольшое озерцо. И к этому озерцу, как в джунглях, ходят самые разные существа. Помнишь, у Пушкина: «Приходи к нему напиться и корова, и волчица, и жучок, и паучок, и последний червячок…» Словом, всем нужно. Одни пьют мало, какой-нибудь мышке и чайной ложки довольно. Другие – побольше. Третьи пьют редко, но помногу. Главное, чтобы всем хватило. Но, дорогой мой Максим Максимыч, случилась у нас огромная неприятность: на берегу озера засел страшный тролль и никого к деньгам не подпускает.
