НУ И ГДЕ ОНО, ЕЕ ЗАСЛУЖЕННОЕ СЧАСТЬЕ? ПОЧЕМУ ОНА ЧУВСТВУЕТ ВНУТРИ УСТАЛОСТЬ И ХОЛОД НЕРАСТАЯВШИХ ЛЬДИНОК? ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ПРЕДУПРЕДИЛ, ЧТО СЧАСТЬЕ ПОСЛЕ ГОРЯ ТАК СЛОЖНО ПРОЖИВАТЬ?
Сбитая любовь продолжала стоять между ними, наполняясь невысказанными птицами.
Счастье воссоединения не получалось, буксовало, перегревалось от натуги, но не сдвигалось с места.
Было понятно, что нужно что-то решать: расходиться или прощать. И начинать все сначала. Они как бы стояли на перекрестке и решали, что дальше и как: вместе или врозь.
Вдруг ночной звонок мамы Макса. Из больницы, где пытались его спасти. И не смогли.
Обжигающие новости про смерть близкого – это всегда про жизнь.
А как же я? Это что, не кино? Нет. Не кино. Это жизнь, которая продолжается, просто уже без него. Без Макса.
Антон и Юля как-то сразу бросились друг к другу. Проживать страшное лучше обнявшись. Ощутив тепло друг друга и стук отчаянно бьющихся сердец.
На вот эту всю имитацию счастья? Ведь это же чудовищно несправедливо: у кого-то жизнь отобрали, а у кого-то она есть, но он транжирит ее на бесплодную хандру и обиды.
Боррик запрыгнул на диван и лег между Антоном и Юлей. Их ладони встретились в шерсти Боррика, когда они одновременно хотели его погладить.
Будто Макс говорил откуда-то сверху: «Эй, помиритесь, ребят, жизнь слишком короткая».
– Прости меня, – сказал Антон. – Если сможешь.
Юля почувствовала: вот теперь он честно раскаивается и говорит из самой глубины себя.
– Я очень постараюсь, – также честно ответила она.
Впереди у них много новых дней, разговоров и выпущенных на волю птиц. Но жить персонажами даже самого страшного некино проще, когда есть, кого обнять…
Просто двойка
Мама стояла ко мне спиной и говорила как будто в окно. Но ее монолог был адресован мне, и это был, пожалуй, самый страшный разговор в моей жизни. Разговор спиной.
Мама сказала, что мой родной брат Дима пропал без вести. Что найти его у милиции не получается. Они считают, его больше нет в живых.
Так считают все. Даже папа. Но не она. Она будет ждать. И верить, что он жив.
Потому что это и есть материнство: любить, ждать и верить в жизнь, даже сквозь смерть.
Когда Дима пропал, сначала маму парализовало горем. Это такое выражение есть, фразеологизм, но маму парализовало в прямом смысле – правая половина тела не двигалась. Ее забрали в больницу, потому что паралич – это не грипп, его надо лечить системно, в эпицентре врачебных консилиумов.
Но из больницы мама сбежала, как только научилась ходить. Прямо в больничном халате с печатью отделения. Она переживала, что потеряла время, а ей нужно искать сына. Скорее! Скорее!
Мама стала отчаянно искать Диму. Милиция, фотороботы и даже телевидение. Но все было бесполезно.
Прошел год. Дима так и не вернулся. Не нашли.
Мама разучилась спать и стала сильно сутулиться: боль от потери сына била в солнечное сплетение, и мама непроизвольно сжималась в комок.
В один из дней она проснулась и вдруг поверила в «бесполезно» и в «нет в живых». А значит, вот так будет всегда: жизнь без сына.
А жить с такой болью – невозможно. Невыносимо.
Мама вышла на лестничную клетку и вызвала лифт. Но поехала не вниз, а вверх. На крышу.
Один шаг – несколько секунд – и все. И будет не больно. Мама стояла, курила и смотрела вниз. Очень хотелось быстрее докурить и нырнуть в «не больно».
«Не больно» соблазняло: я тут, только шагни.
– А потом я подумала: а как же ты, – сказала мама и повернулась ко мне. – Ведь есть еще ты. Там, в другом городе, моя-чужая девочка.
И ты – та, ради кого имеет смысл остаться здесь, где больно, и не шагать туда, где не больно. Я ушла с той крыши и больше туда не ходила. Выбрала жить ради тебя. Не подведи меня, пожалуйста, Оля. Хорошо учись, слушайся меня, не хулигань. Ты у меня теперь за двоих – за себя и за брата. И если что, то кроме тебя, меня больше тут ничего не держит. Не подведи…
Я, когда вошла на кухню в тот день, еще не знала, что меня ждет такой разговор.
Думала, что это мама смотрит в окно? Что там интересного?
Входил в кухню один человек, а вышел – другой. Постаревший лет на сорок, ссутуленный. Эта фирменная сутулость наша с мамой… Сейчас бы сказали в шутку «фэмили лук».
Я РЕАЛЬНО ВОТ ПРЯМО В ТОТ ДЕНЬ – ССУТУЛИЛАСЬ. НИКТО НЕ МОГ ПОНЯТЬ, ОТКУДА ВДРУГ ЭТА СУТУЛОСТЬ, ВЕДЬ Я ДО ПЕРЕЕЗДА К РОДИТЕЛЯМ МНОГО ЛЕТ ХОДИЛА НА БАЛЕТ, А ТАМ ЧЕСТНО СЛЕДЯТ ЗА ОСАНКОЙ, И Я ПРИВЫКЛА К ПРЯМОЙ СПИНЕ.
А тут р-р-раз – и резкая сутулость. Это груз ответственности, который я вынесла с той кухни.
Мой пропавший брат с того дня сидел у меня на плечах, а он был на десять лет старше и, значит, весил достаточно, чтобы я сгибалась под его тяжестью.
Мне тринадцать лет. Тот разговор подарил мне новую фобию: я теперь ужасно, просто ужасно боюсь расстроить маму.
Этот страх такой навязчивый, что я постоянно заглядывала ей в глаза: «Мам, ты как? Расстроена?» И в ужасе уточняю: «Из-за меня?»
У меня живая и абсолютно ручная фантазия. Она очень ярко и наглядно рисует многоэтажку, крышу и маму, которая стоит на самом краю. Ночами я просыпаюсь от этой картины в холодном поту.
В сентябре начался учебный год. Новый город, новая школа, новая программа.
Там, в старом городе, где я училась раньше, программа по алгебре отставала на целую тему. Мы пришли на урок и сразу – проверочная контрольная. По теме, которую я не знаю, потому что мы не проходили такого.
