ли она и до сих пор мании супружества?
И барон испытующим взором посмотрел на Скальского, который бодро перенес этот выстрел. Несмотря на свои недостатки, пан Рожер имел столько благородства в характере, что не хотел лгать прямо и предпочитал выскользнуть из неловкого положения.
Он замолчал. Барон, однако же, имел, по-видимому, другие намерения и желал его выпытать, так что дальнейший разговор их становился чем-то вроде довольно занимательной игры вперегонки. Гельмгольд не знал ничего положительно, но о многом догадывался, а неудача навела на него дурное расположение духа.
— Что касается меня, — воскликнул он, — то если б не близкое родство, и если б я имел счастье понравиться панне Флоре, чего, впрочем, не заслужил, я воспользовался бы!
Скальский еще молчал, но его молчание становилось более и более знаменательным.
— Признайтесь, пан Рожер, — прибавил барон, — женились бы вы на бабушке Флоре?
Подстреленный таким образом Скальский собрался с ответом; приняв холодный, презрительный, несколько недовольный вид, он сказал:
— Все мы, барон, дети своего века и женимся не для любви, не для "хижины и сердца", а из честолюбия и из-за денег… Не правда ли? Я не считаю себя лучше других; на женитьбу смотрю как на контракт, и должен стараться заключить его как можно выгоднее, а потому… если б бабушка Флора возымела счастливую мысль отдать мне руку, то за кого вы приняли бы меня, если б я отказался?
— Вы правы, — молвил барон. — Но, милейший пан Рожер, если бы случайно и могло совершиться нечто подобное, то неужели вы полагаете, что родственники бабушки, к которым имеет честь принадлежать и ваш покорнейший слуга, безропотно перенесли бы утрату ее состояния?
Скальский пожал плечами.
— Любопытно — как бы вы могли воспротивиться этому законным образом? Разве бабушка малолетняя?
— Конечно, мы бы не завели тяжбы, но если бы шесть внуков, пять, кроме меня, вызвали вас на поединок?
Скальский засмеялся.
— Я вышел бы только с одним, — сказал он, — у остальных отпала бы охота биться. Я стреляю ласточек на лету, а рублюсь мастерски.
Барон начал смеяться и подал ему руку.
— В таком случае дайте мне слово, что это басня.
— Что такое? Не понимаю! — воскликнул Скальский.
— В околотке говорят… как бы это сказать, не обижая вас… что вы имеете виды на бабушку… Дайте мне слово, что это сказка…
— Извините, барон, — отвечал гордо Скальский, — я у себя в доме и потому должен быть умеренным в своих выражениях. Скажу вам только, что ни за кем не признаю права вмешиваться в мои дела и требовать от меня в них отчета. Делаю, что хочу и отвечаю перед совестью и общественным мнением, но не позволю делать мне допросы…
— Я и не настаиваю, — прервал барон, — а делаю только замечание, что, отказывая мне в слове, вы тем самым подтверждаете догадки.
— А мне что до этого!
Барон прошелся но комнате, взял шляпу, издали поклонился вежливо Скальскому и вышел, не сказав ни слова.
Весь этот разговор заставил призадуматься Скальского, хотя он и доверял энергии панны Флоры и своей собственной; он надеялся, что если б даже им ставили препятствия, то это не только не затруднило бы брака, а, напротив, ускорило бы его.
Задумавшись и заложив руки в карманы, барон вышел из аптеки с видом молодого человека, привыкшего жить в столице, который удостаивает на короткое время топтать мостовую маленького городка. Ему нечего уже было терять; путешествие его было так бесполезно и несчастливо, так гибельно окончилось, что ему оставалось только удалиться, сохранив приличие и притворившись, что это путешествие не имело другой цели, кроме развлечения.
Необходимо ему было только еще повидаться с Мамертом Клаудзинским и добыть от него несчастный документ, данный на случай женитьбы на графине Эмме. По условию он послал за два дня письмо управителю под адресом "панны Паулины", в котором назначил именно в описываемый день свидание у Мордки Шпетного.
Не считая более нужным скрываться, барон отправился прямо в лавку и застал только одну жену Мордки, которая сидела и вязала чулок во всем величии купчихи, не должной никому в городе, но у которой были только должники.
— Дома пан Мордко?
— А для чего вам? — спросила купчиха.
— Надобно с ним видеться.
— Не знаю, дома или нет.
Она кликнула Сурку и переговорила.
— Как ваша фамилия?
— Барон Гельмгольд.
Еврейка сделалась гораздо любезнее и привстала.
— Покорнейше прошу, господин барон, зайти в заднюю комнату.
Служанка провела барона в указанное место. Мордко в халате писал что-то. При виде барона он смутился, снял шапку и придвинул стул.
— Был ответ на мое письмо? — спросил барон.
Еврей смешался и сделал руками жест, выражавший соболезнование.
— Вы писали к панне Паулине? — сказал он.
— Да.
— О, вы знаете, какое несчастье постигло пана Мамерта! Вей! Это был очень хороший человек, он умел жить с людьми, я у него ежегодно покупал кожи, а у меня все брали в палаццо… А теперь!..
— Что ж с ним могло случиться? Мордко вздохнул.
— С ним случилось большое несчастье… На него донесли, что он служил вашим и нашим и изменил графам… На него напали, отобрали все бумаги, счет, деньги и его потянули к суду. В течение двух дней он едва не умер со страху и должен был много заплатить и уйти, чтоб избавиться от уголовного процесса.
— Куда же он скрылся?
— Кто же может знать? — отвечал Мордко, пожав плечами. — Я знаю только то, что не буду иметь подобного ему человека в Турове.
Купец думал только о себе.
ЭПИЛОГ
Повесть наша почти кончилась. Мы переженили, без малого, всех, кто мог жениться, а остальных героев поставили на самом пороге святилища, куда им войти никто уже не запрещает. Однако же большинство читателей поймет, что конец этой повести и есть именно пролог. Только у подножия алтаря начинается настоящая драма жизни, особенно для тех детей века, которые из священного союза сделали меновой торг и спекуляцию. Собственно, сердце и справедливость должны отомстить им за это святотатство.
Но жизнь безбрежна, без конца вяжется в непрерывную цепь последствий, а повесть ограничена множеством разных общепринятых условий…
Впрочем, каждому легко догадаться о временной развязке. Валентин Лузинский с женою Isa de louzinska, née comtesse Tourowska, добравшись благополучно до Варшавы, начали свою супружескую жизнь в совершенно новом для них свете — с процесса с мачехой, действовавшей по доверенности графа.
Как эта жизнь сформировалась и что из нее вышло, не можем сказать на этот раз, предоставляя заключение догадливости читателя.
Вскоре после описанного свидания с
