румяное с мороза, под мышкой он держал небольшой фанерный ящик и как вошел, сразу поставил его на пол у дверей.
– Мне к Галине Петровне, – сказал он.
Кузьмичева прикрыла за его спиной дверь, чтобы не дуло с лестницы, и виновато сказала, что Галины Петровны нету дома. Летчик растерянно стащил ушанку, недоверчиво посмотрел на нее и, как дитя, почесал затылок. Потом спросил, не ошибся ли он квартирою.
– Нет, не ошиблись, – сказала Кузьмичева. – Правильно нашли. Только нет ее, ушла.
– А когда придет?
– Не знаю.
– А давно ушла?
– С четверть часа.
– А может, она скоро вернется?
У него было такое расстроенное лицо, что Кузьмичева еще и сейчас не решилась отдать ему записку, а только держала руку в кармане жакета и все трогала и трогала бумажку пальцами, словно проверяя, здесь ли она. Хоть бы не было ее, этой записки, хоть бы не надо было отдавать ее!
– А куда она ушла? Может, ее на работу вызвали? – спросил летчик.
Кузьмичева пожала плечами.
– Кто ее знает…
– Может, ее можно подождать? У меня почти два часа времени есть.
Кузьмичева снова пожала плечами. Летчик стоял в нерешительности.
Потом он покосился на стоявший у него в ногах ящик и сказал, что кое-чего привез тут Галине Петровне, может, можно это оставить?
– Ну что ж, раз принес, оставь, – сказала Кузьмичева на «ты» – и оттого, что летчик был молод, и оттого, что она испытывала к нему расположение и жалость. – Дверь у ней открыта, возьми сам занеси.
Полынин, все еще не предчувствовавший ничего плохого и только очень расстроенный тем, что сегодня уж, наверно, не увидит Галину Петровну, нагнулся, поднял ящик и, держа его в руках, вслед за Кузьмичевой вошел в комнату Галины Петровны.
– Куда поставить? – спросил он, оглядывая комнату.
– Куда хочешь, туда и ставь.
Он сначала хотел поставить ящик на тахту, но, увидев, что на ней лежит одеяло, поставил рядом на пол и, разогнувшись, все еще не решив, уходить ему или попробовать все же подождать, стал оглядывать комнату.
Нет, не такой представлял он себе жизнь артисток, когда смотрел на них на сцене – нарядных, одетых то в одно, то в другое красивое платье, с улыбками выходящих кланяться, когда все стоят и хлопают им. Он никогда особенно не задумывался над этим, но ему казалось, что, наверное, после спектаклей они уезжают к себе домой, где все так же красиво и нарядно, как на сцене, а он стоял в узкой и длинной, как коридор, давно не ремонтированной, полутемной комнате со столом, двумя стульями, поцарапанным старым шкафом и кушеткой, накрытой выцветшим половиком. В комнате было холодно, на табуретке горела керосинка.
Все еще продолжавшее смущать его, несмотря на решение жениться, представление о том, что Галина Петровна живет какой-то своей, особенной, другой, незнакомой ему жизнью, вдруг исчезло. Увидев ее комнату, он понял, что она живет жизнью бедной, трудовой и полной лишений. Жизнью, хорошо знакомой ему с детства и не имевшей никакого отношения к тому черному сказочному платью с серебряными блестками, в котором она выступала на концерте, когда он впервые ее увидел. Правда, она и раньше говорила ему сама о своей юности и о том, как ей трудно приходилось, но одно дело – ее слова про то, что было с ней когда-то десять или пятнадцать лет назад, и другое дело – эта ее комната. Он мог бы сейчас привести в эту комнату свою мать, и познакомить с Галей, и сказать, что женится на ней. И все это сказанное здесь, в этой комнате, не удивило бы и не испугало его мать.
А Кузьмичева все стояла рядом с Полыниным и, щупая пальцами записку, все не решалась отдать ее. Что написано пером, того не вырубишь топором: отдашь, потом не воротишь. «Может, она потом и пожалеет, – подумала она о Галине Петровне, – да будет поздно».
– Давно в одной квартире живете? – спросил Полынин, еще раз окинув взглядом комнату.
– Я-то с девятнадцатого года, как буржуев уплотняли, – сказала Кузьмичева. – А она восьмой год. По ордеру получила, от театра. Жил тут до нее бухгалтер, Кобылин, помер, а она получила.
– Ладно, я пойду, – сказал, наконец, Полынин, твердо решивший для себя, что Галину Петровну срочно вызвали на работу – что ж могло быть еще? – Вы ей передайте, что я утром позвоню. Сразу как с полетов вернусь.
Кузьмичева еще раз потрогала рукой в кармане записку и, наконец, решилась. Они оба уже вышли в коридор.
– Нате, – протянула она конверт, – она тут вам записку оставила. – Отдала конверт и, скрестив руки на груди, прислонясь к стене, стала смотреть, как летчик, разорвав конверт, читает записку.
Брови у него нахмурились, а губы сжались. Должно быть, записка и вправду была не к добру.
– Так, – сказал он, положив записку в карман. И, посмотрев на Кузьмичеву, вдруг спросил: – Что она, замужем, что ли?
– Одинокая она, – уклончиво сказала Кузьмичева. Она не знала, что пишет Галина Петровна в своей записке к этому летчику, но и лжи брать на душу тоже не хотела. Хотя они прожили с Галиной Петровной в этой квартире семь лет и она любила и жалела ее, правда, жалела больше, чем любила, но этот летчик, которого она впервые видела, был ей чем-то ближе, чем Галина Петровна.
– Что значит одинокая? – настороженно спросил он.
– А то и значит, что одинокая. Хорошая женщина, но неудачная.
– Что значит неудачная? – снова настороженно и сердито спросил летчик.
– А ты ее спроси, что меня спрашиваешь?
– Мне ее поздно спрашивать, – с тоской сказал Полынин и вдруг, повинуясь этой охватившей его тоске и чувству доверия к стоявшей рядом с ним и сочувствовавшей ему женщине, вынул из кармана и протянул ей записку. – Нате, прочтите!
Кузьмичева взяла записку и медленно, по складам, стесняясь своей малограмотности, прочла ее. Записка показалась ей путаною, такой же путаною, как вся жизнь Галины Петровны, семь лет проходившая на ее глазах, но было в ней, в этой записке, и просто непонятное: после того, как приходил сегодня Балакирев, и после всего, что он кричал здесь в коридоре перед дверью Галины Петровны, Кузьмичева понимала, что Галина Петровна не хочет обманывать этого летчика, а в своей записке она писала про какой-то обман.
– Нате, – сказала она, вздыхая и протягивая Полынину записку.
Летчик, судя по выражению его лица, ждал, что она что-то скажет ему. Если бы они не видела, что он ждет, то не сказала бы. Но раз ждет – хорошо, она
