вломился в заросли. Мне хотелось кричать, но воспитавшие меня создания учили только победному кличу, а я, хоть и убил выступившего против меня мужчину, нисколько не чувствовал себя победителем. В животе стояла скользкая тошнота, я растерялся – не только от боя, но и открыв в себе что-то, чего не знал прежде. Позже она меня отыскала. Я весь день провел у тихой заводи, разглядывая свое отражение. Когда она склонилась надо мной, я сравнил наши лица. Непостижимо, как я раньше не замечал разницы. Она сияла, словно проникший в воду луч вечернего солнца. Черты лица идеальные, как дуга, описанная выпрыгнувшей из воды рыбой, или как клин, вычерченный в небе спикировавшим на добычу болотным коршуном. Она и шрамы носила, точно украшения. А я? Я был весь перекошен. Одно ухо выше другого. Зубы тупые, как у тех тварей, что не рвут сырое мясо, а жуют камыш и тростники. На щеке черная родинка, и еще две на плече. Они вдруг показались мне ужасно похожими на пятнышки плесени или расползающейся по листьям гнили. А она была безупречна. Как и Ханг Лок.
У меня не было слов, чтобы выразить свое прозрение, но внутри оно пылало, в пепел сжигая мой мир. Я – не их сын. Где там! – косолапое уродливое существо, такое хилое, что вынуждено биться ножом. Как я мог в это поверить? Нет. Теперь, увидев воинов в лодке, сразившись с ними, я понял. Я – ошибка; так жирная ильная утка подбрасывает яйцо в гнездо болотного коршуна. Никакой я не хищник. Я жалкий слабак, я из тех, кто служит добычей им.
Ее отражение следило за мной из воды золотыми глазами. Мои глаза были цвета грязи.
Я отвернулся от ее взгляда, указал в ту сторону, откуда пришла лодка.
Я не знал, кто были те люди, но знал, что я – один из них.
Кем Анх оскалила зубы, хотела обнять меня за пояс, но я отбросил ее руку и указал своей, тонкой и темной, все туда же. Она наконец рявкнула, как упустивший добычу ягуар, и, отвернувшись, растаяла в зарослях. Я всю ночь просидел на берегу. Камыш раздавался под жарким ветром. Луна светилась бронзой.
Я ждал, что она придет. Или он. Гадал, станут они меня баюкать, как раньше, или убьют, поняв, как во мне ошибались. Я пытался вообразить, что почувствую, когда хрустнет моя шея или когда из груди станут вынимать сердце. Та ночь далась бы мне легче – хоть и немногим легче, – будь у меня слова для одиночества и любви, потери, голода, ненависти. Знай я слова «мать» и «отец». Но у меня под обжигавшими глаза звездами были только мои маленькие, сжатые в кулаки ладошки и вкус желчи на языке.
На следующий день свидетель приплыл за телами и меня тоже взял в свою лодку.
* * *
После такого множества слов молчание показалось тесным, тяжелым, горячим. Для него важно было высказать наконец правду, дать голос простому факту своего бытия: его растили для убийства. Не для убийства беззащитных – вуо-тоны являлись на встречу со своими богами, приготовившись к бою и к смерти, – но и не для охоты. Не было причины убивать вооруженных бронзой воинов, не было нужды, кроме голого наслаждения борьбой и кровью. Он еще ребенком понял, как уродливо убийство, но и за пятнадцать лет терпеливого служения богине любви не перестал видеть в нем красоту.
По полу за спиной стукнули босые ноги Бьен.
Он слушал, как она подходит.
На одно безумное мгновение ему почудилось, что это Кем Анх пришла наконец убить неудачника. Облегчение отдавало яростью.
Бьен остановилась у него за спиной, так близко, что он ощутил затылком ее дыхание и тепло ее груди.
– Спасибо тебе, – сказала она, тонкой рукой обняв его за пояс и прижимаясь лбом к спине.
Рук тряхнул головой. Его накрыло изнеможение, будто он не просто описал тот бой, но и заново пережил его от начала до конца.
– За что спасибо? – спросил он.
– За то, что напомнил.
– О чем напомнил?
– Что мы – заблудшие.
Он подавился смешком.
– Мы с тобой?
– Да. И Талал. И те, кого мы сегодня убили. И Кочет, и Змеиная Кость. Все, кто сражается. И все, кто на это смотрит.
– Хорошо, если так, – ответил Рук. – Но некоторые просто жаждут крови.
Он хотел высвободиться, но ее рука держала крепко.
– Конечно жаждут. – Бьен легко коснулась губами его щеки: губы были теплыми и холодными одновременно. – Но я только о крови и думала. Я их ненавидела за эту кровь, за то, что они оторвали меня от меня, ненавидела до этой минуты, до этой ночи, пока не услышала наконец твою историю.
Бьен повернула его лицом к себе. Впервые за эти месяцы, впервые после бойни в храме он увидел под шрамами – ее.
– Ты мне напомнил, что они голодны, Рук, а я у ног богини давно научилась любить голодных.
57
Когда Гвенна влетела в сводчатое преддверие крепости – задыхаясь, с горящими от бесконечного спуска икрами, с клинками наголо, – сражаться было не с кем.
Камень пропах ужасом и кровью. В нескольких шагах лежал на полу Паттик. Паттик – такой боязливый и такой отважный, с глоткой, порванной, казалось, зубами бешеного пса.
– Нет! – прорычала Гвенна. – Нет.
Чо Лу упал рядом с другом, ничком, выронив меч из бессильной руки. Сталь блестела, не замутнена кровью: он не сумел нанести ни единого удара тому, кто его убил.
– Это Джонон.
Гвенна развернулась как ужаленная. К стене привалился Бхума Дхар. Он силился устоять, но выставленная вперед правая нога была уродливо вывернута в колене. Попытавшись перенести на нее вес тела, он перекосился от боли и сполз по стене, весь в поту. Он, как и убитые легионеры, успел обнажить клинок. И у него тоже сталь была чиста.
– Он ворвался, – капитан поморщился, – как ветер.
Гвенна молчала. Не то чтобы не могла выговорить вопроса. Нужды не было – она и так знала ответ.
– Он улыбался, – рассказывал Дхар. – Он упрекал нас, что мы его бросили. Он спросил вас. Потом взял Крысу за плечо. Девочка бранилась, отбивалась, пыталась вытащить нож. Так мышь могла бы бороться со змеей. Храбрая мышь, и все же…
Капитан закрыл глаза – от воспоминаний или от боли, но не замолчал.
– Он звал солдат с собой. «Будете моими заместителями, – так он сказал. – Моими почетными помощниками. Вы, как и я, отведаете плодов этой
