Ознакомительная версия. Доступно 42 страниц из 210
все удается «по-тихо-му, дела у них идут, денежки текут, женщины к ним льнут, дуры глупые. Талант! Самый драгоценный: жизнь устраивать, обставлять, как комнату мебелью».
Герои прежних повестей Трифонова шли на штурм привилегий, тешили себя приобщением к моде. Ляля Телепнева и Гриша Ребров мечтают о других ценностях жизни. Они знают, что «богатство не дает счастья. Надо еще что-то, главное». Это главное для одной — театр, сцена, для другого — писательство, воскрешение забытых страниц минувшего. Имитации духовности в «Долгом прощании» противопоставлена духовность естественная, непоказная. Ребров искренен в своем увлечении «историческими завитушками», биографиями Прыжова и Клеточникова. Искренна в своих чувствах и Ляля. Ее талант не только актерский, но и чисто человеческий. Талант сострадания, сопереживания. Потому она и со своим невезучим Гришей нянчится, и обижаемого недругами Смолянова опекает.
Казалось бы, на этот раз писатель нашел антитезу лукьяновщи-не. Мало кто из его персонажей удостаивается таких панегириков; как Гриша Ребров: «Прекрасный человек! Редких качеств, настоящий интеллигент — отлично знает историю, литературу, польский язык выучил самостоятельно, чтоб читать газеты».
Оба они, и Ляля и ее муж, — люди самолюбивые, гордые^ легко ранимые. Оба хотят жить в согласии с сердцем и совестью. Из мытарств агента и ангела-хранителя народовольцев Клеточникова Ребров извлекает для себя обязывающую нравственную сентенцию: «…история Николая Васильевича была примером того, как следует жить, не заботясь о великих пустяках жизни, не думая о смерти, о бессмертии…» Сентенцию с привкусом стоицизма, вызова суете. Отсюда неоднократно повторяющийся в повести рефрен: «…человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья».
Хотя невзгоды, несчастья — удел Реброва. У Ляли же, напротив, — полоса везения. Триумф в театре, гастроли, интервью, слава. И если что-то мешает наслаждаться гармонией, так это страдания близких. Болезнь отца, истеричность матери, неприкаянность мужа.
И вот при таких-то душевных козырях, при благородстве порывов — крах в любви, крах творческих замыслов, ощущение иллюзорности собственного существования.
Конечно, проще всего возгласить привычное: среда, мол, заела. Тем более, что она и впрямь ест поедом. Чего стоит одна Ирина Игнатьевна, считающая своего зятя нахлебником, эксплуататором, человеком на содержании. А издательские препоны перед ребровскими историческими штудиями? А внезапно открывшаяся правда отношений Ляли со Смоляновым? А тяжба с соседом из-за комнаты? А безденежье?
Но среда средой, а весомее все-таки факторы личностные.
Да, Гриша Ребров — интеллигент. Интеллигент в том смысле, что книжки читает, музыку любит, рисует замечательно. В том смысле, что философствует, рефлектирует.
Однако логика психологического анализа далеко не совпадает со щедро расточаемыми в адрес персонажа комплиментами. Более того, работает против них, корректирует, опровергает.
На словах Гриша Ребров признает, что «нельзя ненавидеть женщину, родившую другую женщину, — ту, без которой нет жизни. Это невозможно, ведь они одно целое, непрерывное». Но ведь, вопреки этому умозрительному соображению, ненавидит. Ненавидит свою тещу Ирину Игнатьевну до исступления, до бешенства.
Или — другое. Болезненное самолюбие не позволяет герою повести опуститься до слежки за женой, до сцен ревности. Но только до слежки явной, открытой. Внутренне же он весь нацелен на выведывание, на уличение. И когда Ляля возвращалась с гастролей, с первых же минут встречи приступал к исследованию «самых малых изменений, происшедших за дни разлуки в ее привычках, голосе, здоровье, отношении к нему».
Доброта, отзывчивость, великодушие — все эти свойства истинной интеллигентности словно бы вытеснены за рамки повести, ушли за кадр. А в кадре — раздражительность, гордыня, мучительное самоистязание. И такая при этом сосредоточенность на себе, на нюансах своей боли, что атрофируется восприимчивость к чужой.
Формально Гриша Ребров составляет оппозицию Смолянову. Оппозицию его серому ремесленничеству, торгашескому нахрапу. Ах, сколько тут обличительного пыла, сарказма, сколько иронии интеллектуала над выскочкой! Только противостояние это призрачное. И временами в облике антиподов проступают черты близнецов. Ведь муж Ляли, подобно ее любовнику, тоже пьески кропает. Такие же конъюнктурные, на потребу минуте — о молодежи, о строительстве университета. С таким же прицелом на немедленную окупаемость. И оскорбляется даже: «Почему не берут? Неужто настолько плох? хуже всего остального, даже какой-то смоляновской чепухи?»
А как же Клеточников? Как сочетаются тирады о совести с заведомой халтурой, самопослаблениями? Да никак. Одно дело — теория, романтические воспарения, томление духа, а другое — практика. В том и беда, что ребровские архивные разыскания не согреты высокой идеей, не пронизаны, говоря торжественным слогом, мыслью о служении народу, обществу. Герой Трифонова не сжигает себя на костре истории, а с безопасной дистанции наблюдает за пламенем.
Пример Клеточникова загадочно мерцает сквозь напластования лет, смоляновский же — рядом, под руками. Доступный самоочевидный, сулящий скорый взлет с нынешней нулевой отметки. Уж лучше синица в руках, чем журавль в небе, «лучше так, чем без движения. Хотя противно».
Словом, смоляновская потенция не чужда герою «Долгого прощания». И она разрастается как раковая опухоль. Толкает то ли на соперничество, то ли на сотрудничество со своим антагонистом. Вплоть до искушения соавторством, соединением усилий.
Так подготавливает писатель неотвратимую финальную метаморфозу. Перевоплощение патентованного мученика в процветающего сценариста. И вновь обмен. Теперь уже ролями со Смоляковым. Один захирел, погрузился на дно, другой вынырнул на поверхность.
Иначе не могло и быть. И не столько привходящие обстоятельства тому виной, сколько внутренняя червоточина, эта пресловутая смоляновская потенция.
Ляля по доброте сердца всегда жалела мужа. За слабость, бесхарактерность, неприспособленность.
Взгляд Трифонова строже, суровее, ибо бесхарактерность способна переродиться в беспринципность, подвести к предательству.
Трактовка образа Реброва в повести достаточно убедительна. Сложнее — с Лялей.
Ляля, какой она предстает на страницах «Долгого прощания», — натура отзывчивая, доверчивая, увлекающаяся. Ее призвание — врачевать душевные раны, спасать, выхаживать. Ее ошибки — это «ошибки чувств, но не ошибки расчетов». В Лялином романе со Смоляковым нет даже намека на любовь. Все тут замешано на милосердии, опеке. Ведь над провинциальным драматургом «злошутни-чают» актеры, его высмеивают, третируют. А у него столько горя: дочь — калека, жена — шизофреничка. И то, что чувство героини бескорыстно, доказывает ее бесповоротный разрыв с любовником. Разрыв, за которым не страх перед молвой, а горькое прозрение. Уверенность, что обманулась, приняла хищника за жертву, что Николай Демьянович может смести с дороги кого угодно. «Любого, если понадобится. Боба уже удавил, теперь за Сергеем Леонидовичем очередь — я же вижу…» И не из выгоды, а наперекор ей вступается Ляля за впавшего в немилость режиссера Сергея Леонидовича. Пошла против течения, за что и поплатилась карьерой.
Вот почему мне трудно согласиться с нотками скептицизма, возникающими под занавес. С жалким Лялиным признанием, что ее связь со Смоляновым —
Ознакомительная версия. Доступно 42 страниц из 210
