Однако я такой же, как остальные. Во мне всегда была жива боль черных. Всю мою жизнь. Она проникла в меня, пропитала меня до мозга костей. Даже у меня дома ее можно было почувствовать. Уже в раннем детстве я начал замечать, как трудно живется многим моим собратьям по цвету кожи. И вот я, наверное, первый, кто говорит вам, что у меня не было ни малейшего понятия, в чем первопричина и что этому противопоставить. Будучи молодым человеком, я не желал нести это бремя. А затем обнаружил, что никогда не познаю самого себя, никогда не приму самого себя, если не брошу в ответ вызов. И самое удивительное, когда я вспоминаю об этом, оказывается, что человеком, который преподал мне главные уроки, научил меня, что делать, как бороться, — самым важным человеком в моей жизни был Бернгард Вейсман. Если бы до сегодня дожил какой-нибудь бывший раб, который обитал бы где-нибудь в нашем квартале, то я сиживал бы у его ног вместо того, чтобы проводить время с Бернгардом Вейсманом. Однако такого раба, разумеется, не было, и Бернгард Вейсман был ближе всех к этому идеалу. Другого я не мог найти. Жертва ужасных преследований, тот, кого я мог спросить, и я всегда спрашивал его, пусть даже никогда не произносил этого вслух: «Как же вы примирились?»
В последний раз, когда я видел Бернгарда, я опять задал тот вопрос. По правде говоря, я тогда находился в затруднительном положении. Я выступал в суде по очень сложному делу. Оно было сложным, ибо то, что я вижу каждый день, представало передо мной в новом свете. Обычно я смотрю на жизнь обитателей гетто как профессионал. Она воспринимается мной в форме того или иного дела: преступления, следствия, этот клиент что-нибудь украл, тот полицейский погрел руки. Я оказываю помощь, делаю все, что могу, раз за разом. Однако в родных пенатах почему-то утрачиваю хватку с точки зрения профессиональной перспективы. Я опять увидел более масштабную картину, и она была безотрадной. Страшные вещи происходят здесь, среди нас. И я увидел, как всех грозят поглотить ненависть и отчаяние.
Я разговаривал с Бернгардом на эту тему. Мы решили прогуляться, вышли из дома и пошли по Мидуэй, великолепной эспланаде, обсаженной деревьями, на западной стороне Университетского бульвара. В тот осенний день стояла обычная для здешних мест погода. Серое, свинцовое небо с редкими проблесками солнца; большие голые деревья с черными стволами; дорожки, усыпанные гниющими желтыми листьями. Бернгард внимательно слушал меня, когда я делился с ним своей болью, и вдруг задал странный вопрос:
— Хопи, тепе исфестно, откуда фсялось это насфание, Митфэй?
Конечно же, я этого не знал. И тогда он рассказал мне историю. Во время Гражданской войны, после того как янки освободили долину Миссисипи, здесь был устроен лагерь для пленных конфедератов, которых гнали сюда пешком от самой линии фронта. Территорию, где сейчас Мидуэй, обнесли забором, построенным на скорую руку, и поставили часовых. Город к тому времени был уже разорен. Запасов продовольствия не осталось, все было давно реквизировано для нужд федеральной армии. Не было ни пищи, ни теплой одежды, ни одеял. И в разгар зимы эти пленные, парни с Юга, которые никогда в жизни, наверное, и заморозков не нюхали, начали болеть и умирать. Они просто-напросто замерзали до смерти. Всего там, на Мидуэе, погибло больше двенадцати тысяч пленных, которых хоронили прямо на месте. После разгрома Конфедерации отцы города, желавшие забыть побыстрее ужасы войны, перепахали кладбище и посадили деревья, вместо того чтобы поставить надгробные плиты или хотя бы один общий памятник.
Все это — пища для размышления. Те красивые каменные особняки на Гран-бульваре, ведь они уже стояли там в середине прошлого века, к началу Гражданской войны. Это была модная улица. Леди в юбках с кринолинами каждый день гуляли там со своими детьми. А совсем рядом, за забором в снегу стояли пленные конфедераты. Абсолютно окоченевшие, они кричали, взывали к лучшим чувствам победителей, молили о милосердии — и гибли. Каждый день несколько пленных убивали при попытке к бегству.
Мне сложно было думать обо всем этом, потому что афроамериканцы дают неоднозначную оценку как самой Гражданской войне, так и ее результатам. Лично я до сих пор придерживаюсь трактовки событий, которая дается в школьных учебниках, потому что, с моей точки зрения, в своей основе она верна. В умах многих из тех, кто принимал в ней участие — наверное, большинства, — это была война за освобождение рабов. Конечно же, там были и другие мотивы, уйма. Я читал книги. Однако главная суть заключалась в следующем. Немало американцев, которые, несмотря на приукрашивание конфликта болтовней о правах штатов или о хлопковой экономике, были готовы умереть за право владеть ниггером. А другие американцы, сотни тысяч американцев, были готовы положить свои жизни, потому что Бог хотел, чтобы все его дети, не только с белым цветом кожи, но и с черным, были свободны. Мне часто приходит в голову, что мы в нашей стране жили бы лучше, если бы помнили об этом. Лично я никогда не забываю. Одна часть моей души, сраженная рассказом Бернгарда, отказывалась верить, что я миллион раз топтал ногами землю, в которой зарыты тысячи молодых солдат, бесславно и бесполезно умерших в своей собственной стране. Другая же часть моей души, должен сознаться, воспринимала эти слова с радостью, с жаждой мести, которая так и не была утолена в полной мере. Ибо мне сразу же пришло в голову, что эти люди, которых обрекли на смерть от голода и холода, были рабовладельцами или их подпевалами. И я подумал: вот и поделом им. Так и должно было случиться. Тогда мы разделяли этот взгляд, Бернгард и я, он — бывший узник фашистских лагерей смерти и я — праправнук рабов. Он прочитал эту мысль в моих глазах так же безошибочно, как если бы я выразил ее вслух. Мы повернули и медленно побрели домой. На обратном пути не было сказано ни единого слова.
Бернгард допускал ошибки, что, впрочем, вполне естественно. Однако мы не вправе предать его погребению, не восхитившись силой его характера. У него хватило смелости сказать мне все, что он хотел, там, на Мидуэе, а именно, что это никогда не кончится. Вряд ли такую точку зрения можно поставить ему в вину. И не только по причине его собственного опыта, но и с учетом всего того, что имело место с тех пор — десятков леденящих душу эпизодов, которые говорят о том, что человечество так ничему и не научилось, не сделало никаких выводов из всех страданий. Миллионы замученных палачами Пол-Пота. Иди Амин. Зверства китайских войск в Тибете. Хомейни. Геноцид тутси. Тысячи пропавших без вести в Аргентине. Резня в Бангладеш. В Биафре. В Боснии. Остается лишь молиться, чтобы этого не случилось и здесь.
Нельзя винить Бернгарда за пессимизм. Бывают дни — очень много таких дней, — когда я всеми фибрами души чувствую, что он был прав. Однако, наверное, есть и другой способ принять его наследство. Возможно, во всех этих миллионах смертей, которые кажутся бессмысленными, все же есть смысл. Возможно, Дарвин или Господь Бог посылают видам столь грозные знаки, чтобы те не могли не обратить на них внимание. Возможно, наше выживание зависит от признания того факта, что мы можем быть чудовищами, чтобы это самосознание укрепило в нас преданность более светлым сторонам наших характеров.
Еще при жизни Бернгарду довелось стать свидетелем торжества свободы в Южной Африке, ликвидации колониальной системы, расцвета демократии во многих странах, где раньше свирепствовали тоталитарные режимы, и бурного роста человеческого интеллекта, который привел к небывалому подъему уровня жизни и благосостояния огромных масс на всей планете. Возможно, именно это Бернгард и пытался мне сказать: мы объединяем в себе и тех, и других. В каждом из нас уживаются тиран и демократ, охотник и дичь, рабовладелец и раб. Мы кровные наследники всего. И Бернгард хотел бы, я уверен, чтобы мы никогда не забывали об этом.
