Перейдя Лексингтон-авеню, перед одной из зеленых будочек, служивших газетными киосками, она увидела разложенные веером газеты, и каждая сообщала о том, что, как она знала, накануне вечером сделал Гарри. Она едва решалась на них смотреть, но не могла не прочесть огромные заголовки в таблоидах. «Гангстерская война», – вот что они подумали. На первой полосе одного из изданий размещалась фотография, которую она увидела краем глаза. Хотя она быстро отвела глаза, увиденное было настолько ужасно, что в Кэтрин воспрянул подавляемый страх, ее походка стала теперь не такой ровной, и, несмотря на то, что тело у нее разогрелось, солнце светило сильнее, а ветер утих, она почувствовала холод, поднимавшийся внутри ее от талии по спине и к плечам.
Нет, конечно, самая невероятная возможность сейчас ее с ног не свалит. Такое могло случиться, но только не с ней. Этого не произойдет. Он будет там, как обещал, а страх и отчаяние, из-за которых она едва не остановилась, из-за которых ей вдруг захотелось броситься на землю, скандально улечься на тротуар где-то в районе 60-х улиц между Парком и Мэдисон-авеню (чего, наверное, никто никогда не делал), послужат только для того, чтобы благословить радость мгновения контрастом и облегчением. Если бы что-то случилось, с ней бы уже связались – если бы это было предусмотрено, если бы они знали, как ее найти, если бы выбрали нужное время. Возможно, в тот самый миг в пустом доме звонил телефон.
Она решила изгнать такие мысли и двигаться вперед. Эспланада была недалеко – и по времени, и по расстоянию. Эспланада, расположенная между замком и городом, некогда служившая полем боя, а теперь ставшая местом отдыха, была местом соединения войны и мира, которые сталкивались друг с другом и опускались, как две волны, в стоячую воду, дрожавшую от их силы. Это была Эспланада, где все собиралось вместе, а история подходила к завершению.
Среди страха и неуверенности она думала о том, как близки они с Гарри в чувствах и в мыслях, и о том, что эта близость никогда не исчезнет. Оба хранили видение паромов в летний день, женщин в белом, мужчин в канотье, шляпок, рассыпанных повсюду, словно бабочки на лугу. Они вместе видели однажды женщину на Центральном вокзале, когда шли через южный зал ожидания, глубоко обеспокоенную, элегантную женщину, опечаленную чем-то, чего они не могли назвать, попавшую в луч света, подпиравшую рукой подбородок и устремившую взгляд куда-то на далекий горизонт за пределами стен. Возможно, из-за какой-то раны или несчастного случая детства, а то и в силу наследственности, случайно или по невыразимому велению, и Гарри и Кэтрин испытывали глубокую и прочную любовь ко всем, кто был и исчез, кто остался в прошлом, ко всем ожидающим и удивленным, запертым во времени, которое не умрет и только потеряно для слепого мира, однако так же полно, как и наше, потому что это и есть наше собственное время или скоро им станет.
В виду парка, на улице с множеством особняков вроде тех, которые сносят чугунной бабой, чтобы высвободить место для более выгодных высотных зданий, Кэтрин миновала маленький сад, который вскоре будет погребен под грудами стали и кирпича, а сейчас прилегал к дому, казавшемуся почти необитаемым, настолько покорным он был и верным красоте и чувствам минувшего века.
Она остановилась как вкопанная, словно налетела на уличный фонарь. В саду, освещенный утренним солнцем, добравшимся до затененного места, стоял бронзовый барельеф почти в натуральную величину, мемориал Первой мировой войны. Солдат, жизнь которого отошла, а винтовка со штыком была отброшена в сторону, неподвижно лежал в объятиях женщины-ангела. Крылатая и сильная, она спокойно смотрела вверх, готовая подняться. Потому что солдатам нужны ангелы, чтобы утешать их и возносить, а если повезет, ангелов им посылают заранее, так что в том или ином виде они знают их на протяжении всей своей жизни.
Это могло быть только плачем и молитвой, вызванными смертью молодого человека, который мальчиком играл в этом саду под бдительным и любящим оком своих родителей. Это была истина, которую не могла преуменьшить никакая деятельность, не могли превзойти или затмить никакие иллюзии и убеждения. Кэтрин едва могла дышать. Какое-то время ей удавались только короткие, прерывистые вздохи, то, что наступает у маленьких детей после плача, бездыханность, у которой нет никакого названия, хотя оно и должно быть.
Она перешла Пятую авеню и проследовала через один из входов в парк. Каменная стена почернела от вековой сажи, потому что дым от сотен миллионов огней, поднимавшийся, чтобы унестись ветром, достаточно долго завивался у земли – возможно, зимней ночью за много лет до рождения Кэтрин, – чтобы оставить на ней часть себя, прежде чем исчезнуть. Со спортивных площадок возле Овечьего Луга, куда строем водили учеников начальных и средних классов частных школ, ветер доносил детские голоса, четкие, далекие и нежные. Когда-то Кэтрин тоже туда водили. Скоро, на Эспланаде, она расскажет мужу, что носит их ребенка.
С южного края протяженность Эспланады предстает как величественной, так и утешительной. Деревья в своей рванине и несовершенном совершенстве гораздо красивее точных колонн храма. Они наклоняются к середине, ветви в вышине тянутся друг к другу, а иногда и соприкасаются, словно сомкнутые ладони, чтобы вскоре разъединиться. Их листья, золотые и красные, падали наземь и играли в завихрениях ветра, которые их иссушили, и, хотя длинный проход был пуст, одиннадцати часов еще не было.
Пока она ждала, ей казалось, что из нее истекает жизнь. Почему на Эспланаде никого не было, кроме нее? Почему не было ни опоздавших, спешащих на работу в центре города, ни полицейских, направляющихся к участку в парке, ни нянь, катающих в колясках младенцев, ни Гарри? На часах, однако, было только пятнадцать минут двенадцатого.
Она напряглась, призывая к себе мужество. Он опаздывал и раньше. И когда он придет, она знала это, он не совсем поймет, почему она плачет. Он будет настроен философски, и она его простит. Он выступит с чем-нибудь вроде того, что однажды ни с того ни с сего сказал ей перед рестораном: «Я на многое оглядываюсь с любовью, но когда я там был, то не вполне все это понимал. Любви мне недоставало», – и она поможет ему счастливо смотреть в будущее. Что они теперь будут делать? Как будут жить до середины века и дальше?
«Увидишь, что будет», – скажет она, совмещая в себе уверенность и спокойствие всех поколений, тянущихся исцелить человека, раненного войной, поднимая его, словно в объятиях ангела, чтобы плыть и скользить чуть выше Эспланады, когда ходьба отойдет в прошлое, и любить, и нести его ввысь.
Она подумала о барельефе на стене сада, о солдате в объятиях ангела. «Будешь делать, что всегда делал, – скажет она. – Будем делать это вместе».
Через одно-два поколения мы исчезаем без следа, и если, несмотря на все трудности, нам удается выгравировать строку в камне, впечатать поступок или деяние в историю, мы становимся этим и больше ничем, а затем убываем в соответствии с исходным предначертанием. Вот почему пение Кэтрин было таким отважным и почему Гарри так сильно ее за это любил. День за днем она выходила на сцену и играла свою роль, посвятив себя песне, которая исчезала, даже когда она ее пела, как след от корабля, блестящий мазок, который светится, поет и мягко погружается обратно в спокойствие моря. Она знала, что он ушел, но он все равно был словно бы с ней, потому что она призывала его всем сердцем, и на драгоценную минуту или две она извлекла его обратно из слепого мира, и он появился, что практические умы могли бы назвать галлюцинацией, а верующие – любовью.
