Глядя на этого человека, сильного и могущественного, Мэтт Тинрайт ощутил, как сердце его болезненно сжалось.
«Видно, я совсем спятил, если решил вмешаться в дела братьев Толли! — вздохнул он про себя. — Я для них лишь жалкая букашка. Они раздавят меня и не заметят».
Он вспомнил, как несколько дней назад понуро тащился в замок, уверенный, что идет на казнь. Эти воспоминания ожили в его душе, вытесняя строки поэмы. Тинрайт судорожно сглотнул подступивший к горлу ком, усилием воли заставил себя сосредоточиться, раскинул руки и возвысил голос:
Когда Сверос, грозный властелин Всего Сущего, умер,
Три вероломных брата, вскормленные предательством,
Замыслили похитить то, что по праву принадлежало Перину.
До той поры они скрывали свои черные намерения
Завесой льстивых слов и фальшивых улыбок.
Тем временем Змеос, их главарь, был пожираем огнем зависти.
Тинрайт заметил, что шум в зале усилился — некоторые придворные, уставшие слушать, ерзали на стульях и явно выражали нетерпение. Душу поэта раздирали два одинаково сильных чувства: он страшился гнева всемогущего Хендона и боялся насмешек над своим сочинением. В тревоге Мэтт спрашивал себя, не слишком ли затянутым получилось вступление. Ведь любой ребенок, воспитанный в истинной вере, с пеленок знает историю о трех братьях, на которых восстали другие три брата, дети того же отца. Но теперь этой истории надлежало придать особое звучание — ведь Хендон Толли пожелал провести параллель между войной богов, разгоревшейся в начале мира, и недавними событиями в Южном Пределе. Поэтому в поэме необходимо было всячески подчеркивать чистоту и самоотверженность отпрысков Мади Суразем и вероломство старого Свероса, повелителя Сумерек. Нетрудно было догадаться, что таким образом Хендон рассчитывал приписать себе чужие добродетели.
Тинрайту было немного стыдно, что он поставил свой талант на службу подлинному воплощению зла, каким, без сомнений, являлся Хендон. Но поэт утешал себя тем, что ни одна живая душа не поверит в эту невразумительную чушь. Олин Эддон пользовался всеобщей любовью, в юности стяжал славу бесстрашного воина, в зрелые годы — мудрого и справедливого правителя. Ни у кого и мысли не возникнет, что в образе низкого и подлого Свероса выведен король-изгнанник. Ведь возвращения Олина ждут все жители Южного Предела.
К тому же Тинрайт был поэтом, а поэтам не пристало сражаться с сильными мира сего. Так он часто говорил себе. Наставлять земных властителей на путь истинный — неблагодарная задача, на нее не стоит растрачивать поэтическое вдохновение. Долг поэта — оберегать свой талант, а значит, и свою драгоценную особу.
«Мы, жрецы Гармонии, слишком уязвимы, — повторял себе Тинрайт. — Лишь после гибели поэта осиротевшее человечество осознает тяжесть утраты и впадает в неутешную скорбь. Но, увы, от этой скорби нам уже ни холодно ни жарко».
Обведя глазами зал, Тинрайт вновь убедился в том, что лишь Хендон Толли вслушивается в слова поэмы с неподдельным интересом. Его брат Карадон перестал ощупывать толпу глазами и обратил равнодушный взор на гобелены, украшавшие стены банкетного зала. Придворные перешептывались, украдкой бросая на герцога любопытные взгляды. Нынешним утром большинству из них пришлось, невзирая на холод и пронизывающий ветер, участвовать в торжественной встрече Карадона. Герцог Саммерфильда высадился на берег и прошествовал в замок в сопровождении своей свиты, а также целого эскадрона солдат в полном боевом вооружении. На их щитах красовался герб семейства Толли — дикий вепрь на фоне скрещенных копий. Лица солдат были так суровы и угрюмы, что даже самые беспечные горожане поняли: братья Толли не просто устроили эффектное зрелище, они демонстрируют свою силу.
Пока Тинрайт декламировал строфы о победе великих братьев, богов Тригона, над их жестоким отцом Сверосом, Карадон по-прежнему смотрел в пустоту, поглаживая собственные пальцы. Его брат Хендон подался вперед, глаза его сверкали довольным блеском, на губах играла улыбка. Элан М'Кори, напротив, все глубже и глубже уходила в себя. Ее взгляд стал таким же холодным и безжизненным, как взоры давно почивших вельмож на полотнах в портретном зале. Мэтту всегда казалось, что эти высокородные особы взирают на него надменно и неодобрительно. Возможно, лишь душевное смятение заставило поэта различить те же чувства в рассеянном взгляде Элан. К тому же он отваживался взглянуть в ее сторону только мельком.
Мэтт знал на опыте, что привести к счастливому концу сюжет о бессмертных богах чрезвычайно трудно. Но сделать это было необходимо — в поэме, сочиненной по случаю церемонии благословения принца, нельзя живописать кровавую вражду, вспыхнувшую между отпрысками Мади Суразем и отпрысками Онейны. Тинрайт не мог допустить, что Хендон Толли, каким бы он ни был жестоким и кровожадным, желает прославить день благословения новорожденного принца поэмой о том, как царственные братья уничтожили потомство другой супруги своего отца. Если король Олин или кто-то из его детей вернет себе трон, наверняка найдутся доброжелатели, которые сообщат о странных поэтических пристрастиях правителя. Тогда Хендону не избежать обвинения в государственной измене. Как и прославлявшему его поэту.
Государственная измена. Когда Тинрайт приступил к последним строфам, на лбу у него выступили бисеринки пота.
«Не оставь меня своими милостями, Зосим, покровитель поэтов!» — взмолился он.
Глупо страшиться обвинений в будущем, если сегодня ночью он намерен совершить преступление, грозящее смертью.
Прежде чем перейти к финальной строфе, где Перин низвергал своего жестокого пьяного отца, Тинрайт сделал многозначительную паузу. В обычной жизни он мало задумывался о том, существуют ли боги и способны ли они вмешиваться в людские дела. Легенды и мифы служили для него неисчерпаемым кладезем сюжетов, и не более того. Но бывали редкие моменты, когда в душе поэта оживало чувство благоговейного страха перед богами, как в детстве. В такие моменты он чувствовал их присутствие так же осязаемо, как человек чувствует упавшую на его лицо холодную тень. Сознание того, что ему придется ответить за содеянное перед судом богов, пронзило Тинрайта ледяной иглой.
Великий Сверос, повелитель Сумерек, издал вопль ярости:
«Как смеют сыновья плевать в лицо отцу?
Мое проклятие пребудет с ними вечно
И падет на все их потомство.
Так будет до скончания времен».
Они сковали его цепями, выкованными Керниосом,
И заточили его в темную бездну мира,
Дабы он томился в вечном мраке,
Пока небытие не поглотит его без остатка.
Ноги у поэта дрожали — то ли от дурных предчувствий, то ли от усталости, ведь стоять ему пришлось долго. Наконец он прочитал заключительные строки, Пазл поднес к губам флейту и сыграл нечто бравурное. Тинрайт низко поклонился. Хендон Толли первым несколько раз хлопнул в ладоши. Придворные, следуя его примеру, разразились жидкими аплодисментами и одобрительными возгласами. Элан М'Кори поднялась со своего места и направилась к выходу. Тинрайт заметил, как глаза ее сверкнули под вуалью. Хендон Толли протянул руку и бесцеремонно схватил Элан за рукав:
