разговаривающие на разных языках, присматривались друг к другу с любопытством, часто даже недружелюбно, с насмешкой и презрением. Грекам казались потешными франкские наряды в обтяжку, болгарам — соломенные головные уборы у саксов, а те, что ходили с непокрытыми головами, смеялись над шляпами итальянцев, находя этот наряд ненужным балластом.
Хотя у Мешка и был вид вельможи, но он вместе со своим малым отрядом терялся в этом хаосе. И это было ему очень на руку, так как ему хотелось все видеть, будучи не замеченным никем. И, действительно, в этом ему везло, так как он проехал уже полпути к цели и никого из знакомых не встретил, и не обращал на себя внимания. И вдруг совсем неожиданно и без посторонней вины чуть было не оказалась раскрытой его личность.
Случилось это так. Утром, спускаясь с горы, Мешко и его люди наткнулись на многочисленный и пышный отряд, который издали уже возбудил любопытство князя. Чтобы лучше присмотреться и догнать его, Мешко пустил своих коней рысью, и в момент, когда проезжали мимо, князь обернулся и узнал в ехавшем во главе отряда своего шурина, молодого чешского князя Болька. Конечно, и тот заметил и немедленно узнал Полянского князя, и Мешку осталось одно: остановить лошадь, поздороваться со своим шурином и сознаться в том, что он тайно и под чужим именем едет к императорскому двору.
— Надеюсь, — сказал Мешко, — что ни вы, ни ваши люди не выдадут, кто я. Еду, чтобы увидеть собственными глазами то, о чем я много слышал от людей, бывавших при императорском дворе, но я не желаю, чтобы о моем путешествии знали.
Молодой Болеслав не только охотно согласился с ним, но даже для большей безопасности предложил Мешку присоединиться к его отраду, чтобы смешавшись с его людьми, еще меньше обращать на себя внимания. Так и сделали, и Полянский князь скромно занял второе место в соединившихся отрядах, оставив первенство своему молодому родственнику.
Хотя съезд ко двору на этот раз был, может быть, меньше, чем в прежние годы, все же он был довольно значительным, чтобы дать в достаточной мере понятие о могуществе и силе императора Отгона. В замке и в городе поместилась его семья, приближенные и свита и самое знатное духовенство; архиепископы, князья Колонии, Тревира, Могунции остались без крова и должны были искать себе приюта в шатрах, устроенных на поле по обеим сторонам Буды.
Почти все прибывшие отряды расположились обозом на равнине и у подножия окружавших ее гор, везде на большом пространстве были разбиты разноцветные шатры, палатки и шалаши… Кое-где развевались маленькие флаги со всевозможными знаками и гербами.
И среди этой толпы военных, слуг и погонщиков целая толпа самых разнородных торговцев, купцов, скоморохов металась по всем направлениям, выкрикивая свои товары и таланты, призывая к себе… У ворот города стояли прикрытые возы купцов из Венеции и Амальфи, добивавшихся разрешения продавать привезенные товары… Тысячи отрядов разных вельмож опередили Мешка и Болька с их людьми, и для того чтобы найти себе более удобное место для обоза, им пришлось долго искать и выбирать, а когда наконец они нашли подходящий угол, то чуть ли не с оружием в руках надо было овладевать им.
Отсюда, с этой равнины, гораздо лучше, чем из самого города, опоясанного высокими валами, был виден укрепленный императорский дворец, костелы и монастыри, недавно построенные со всевозможной роскошью. Игуменьями в этих аббатствах были почти исключительно набожные женщины королевской крови; саксонские короли построили для себя гробницу в придворном храме; там были похоронен Генрих, отец Оттона, и его мать. Кресты и купола высоко возвышались над городом.
Еле отдохнув в устроенном на скорую руку шатре, над которым теперь развевался прикрепленный к копью флаг с гербом чешского князя, Мешко и Болько, одевшись и препоясав мечи, отправились вместе в церковь. Им известно было, что набожного императора, которого им обоим хотелось поскорее увидеть, они могут встретить прежде всего в церкви, на вечерней службе.
За ними и перед ними, оставив свои обозы, двигались целые толпы вельмож разных народностей, составляя интересную и пеструю картину.
Простота франкского платья смешалась с греческой роскошью нарядов, заимствованной с востока; короткие немецкие епанчи выделялись на фоне длинных, сборчатых далматских плащей; тут были и оруженосцы, одежда которых состояла из двухцветной, желтой и голубой, материи; возле них стояли вооруженные, как будто на войну, рыцари с копьями в руках, щитами, длинными ножами у поясов и мечами. Одни из них были с открытыми головами, с длинными волосами; другие были в кожаных, покрытых бляхами шлемах и закованы в латы; иные в соломенных шляпах или меховых шапках… Конечно, привычный глаз мог отличить саксов от баварцев, или франков, швабов, итальянцев, датчан, греков, или угров в странных, но богатых и пышных нарядах. Везде рябили глаза фрясские плащи, греческие хитоны и пестрые, разноцветные, расшитые блестками наряды из шелка и шерсти. Прежняя простота франков начала уступать место новым модам. Необыкновенная роскошь византийского и саксонского дворов начала отражаться и на ленниках императора Оттона, которые, завоевав Рим и Италию, переняли у покоренных народов любовь к пышности и блеску.
Мешко и Болеслав еле могли пробраться в храм сквозь эту толпу.
В первый раз в жизни Мешко созерцал вблизи такое колоссальное и пышное и с таким мастерством сооруженное здание. Эти высокие и гордые стены, стрельчатые и как бы висящие в воздухе своды, украшения, освещение, богатство алтарей, полузакрытых теперь траурными опонами, платья священников, жертвенная утварь, фигура Распятия, золотистый голубь, возносящийся над алтарем и как будто летавший в воздухе, крылатые ангелы, колоссальные статуи, при виде которых становилось жутко, жалобное пение, разносившееся эхом по всем углам храма; торжественная тишина храма и смирение всех там молившихся производили сильное впечатление, даже, можно сказать, наводили какое-то необъяснимое чувство тревоги как на самого короля, господствовавшего над многими странами, так и на всех присутствовавших, наивных, живших в простоте первобытных веков.
Войдя в храм, Мешко прежде всего обратил внимание на два престола: императорский и епископский, стоявшие друг против друга. На одном из них сидел мужчина в шапке, отороченной золотым обручем и унизанной драгоценными каменьями. У него было суровое лицо, темная нестриженая борода, но сидел он с поникшей головой, грустный и задумчивый. Лицо этого рыцаря и властелина, привыкшего бороться с жизнью и уничтожать все стоящее ему поперек дороги, было изборождено глубокими морщинами, складками, как бы иссеченное, и вместе с тем загоревшее и утомленное.
В нем можно было угадать отца, вынужденного бороться с сыном, с братом,
