Повстанцы, в особенности добивавшиеся успеха, по определению всегда были плохими подданными и еще худшими правителями. Прискорбным долгом Фейсала становилось избавление от своих друзей по войне и замена их теми элементами, которые были наиболее полезны турецкому правлению. Насир был слишком мелким политиком, чтобы почувствовать эту необходимость. Нури Саид это понимал, и Нури Шаалан тоже.
Они быстро укомплектовали ядро администрации и углубились в организационную деятельность единой командой. Последовали назначения, открытие государственных офисов, началась канцелярская рутина. Создавались новые государственные структуры. И прежде всего – полиция. Были подобраны начальник и его помощники, определены участки, временные размеры жалованья, документация, форма одежды, зоны ответственности. Полицейская машина начала функционировать. Население выражало недовольство положением в снабжении водой. Водоводы были забиты трупами людей и животных. Решением этой проблемы занялась инспекция, в распоряжение которой были переданы рабочие. Был составлен план неотложных мер.
…День близился к концу, шумные толпы заполняли улицы. Мы нашли инженера, которого назначили управлять электростанцией, поручив ему во что бы то ни стало осветить город в этот вечер. Возобновление освещения улиц стало бы лучшим доказательством наступления мирной жизни. Это было сделано, и порядком в городе в этот первый вечер победы мы в большой мере были обязаны именно спокойному сиянию уличных фонарей, правда, наша новая полиция была на высоте, к тому же ее патрулям помогали серьезные шейхи многих кварталов.
Требовало внимания и санитарное состояние города. Улицы были завалены мусором, оставшимся после ухода разбитой армии противника, забиты брошенными повозками и автомобилями, рваным обмундированием, личными вещами солдат и трупами. Среди турок свирепствовали тиф, дизентерия и пеллагра, люди умирали чуть ли не под каждым деревом на всем протяжении пути отхода солдатских колонн. Нури сформировал бригады уборщиков для первоочередной очистки дорог и пустырей и распределил своих врачей по больницам, обещая на следующий день снабдить их лекарствами и едой, правда, все это еще предстояло найти.
Следующей проблемой была пожарная команда. Местные пожарные машины были разбиты немцами, а армейские склады все еще горели, создавая очевидную опасность для города. Позвали на помощь механиков, и эти профессионалы принялись локализовывать огонь. Еще одна проблема – тюрьмы. Надзиратели и заключенные разбежались. Шукри легализовал это путем объявления амнистий – уголовной, политической и военной. Горожане должны были сдать оружие, или, по крайней мере, их убеждали не ходить по городу с винтовками. Действовала пропаганда, благодаря которой люди включались в деятельность полиции. Это служило нашим целям ограничения преступности в течение трех-четырех дней.
Разворачивались общественные работы. Была организована раздача беднякам, долгими днями жившим впроголодь, испорченных продуктов с армейских складов. После этого продукты должны были раздаваться всему населению. Город мог бы умереть голодной смертью через два дня, так как запасов продовольствия в Дамаске не было. Обеспечить на какое-то время поставки продуктов из ближайших деревень было бы нетрудно, если бы нам удалось восстановить доверие крестьян, сделав безопасными дороги и восстановив вьючное поголовье животных из числа захваченных у противника, так как турки угнали почти всех верблюдов. Британцы поделиться не пожелали. Мы поделились своими животными – своим армейским транспортом.
Снабжение города продовольствием было невозможно без действующей железной дороги. Пришлось разыскивать и немедленно включать в работу стрелочников, машинистов, кочегаров, продавцов. Телеграфом также пришлось заниматься в срочном порядке. Младший персонал был на месте. Следовало найти директоров и монтеров, чтобы отремонтировать воздушную линию. Почта могла бы день-другой подождать, но наши нужды, как и нужды британцев, не терпели отлагательств, как и возобновление торговли, открытие магазинов. Город нуждался в рынке и приемлемой валюте.
С валютой дела обстояли ужасающе скверно. У австралийцев скопились миллионы в турецких банкнотах, и это были единственные обращавшиеся здесь деньги. Они тратили их направо и налево и довели дело до того, что деньги обесценились. Один солдат отдал пятьсот фунтов за то, что какой-то мальчишка три минуты покараулил его лошадь. Янг неумело пытался укрепить валюту с помощью последних остатков нашего акабского золота, но необходимая в связи с этим фиксация новых цен повлекла за собой печатание новых денег, которое с трудом поддавалось контролю, несмотря на требования прессы. Кроме того, арабы, ставшие наследниками турецкого правления, были вынуждены сохранить прежний режим налогов и земельной собственности на подушевой основе. И все это в условиях, когда прежние чиновники никак не могли оторваться от праздничного ликования и приняться за работу.
Мы были полуголодными, и при этом нас донимали реквизиции для нужд армии. У Чевела не было фуража, и это грозило тем, что ему придется пустить на мясо сорок тысяч лошадей. Если бы ему не поставили фураж, ему пришлось бы искать его самому, и в глазах населения новый свет свободы угас бы, как догорающая спичка. Статус Сирии был оставлен на его усмотрение, и от его суждений по этому поводу мы ожидали мало хорошего.
Все это, одно к одному, делало вечер победы очень трудным. Мы вроде бы завершили передачу многочисленных полномочий (из-за спешки очень часто в недостойные руки), но было ясно, что нам грозило резкое снижение эффективности управления. Обходительный Стирлинг, искушенный Янг и энергичный Киркбрайд делали все, что могли, чтобы как-то ограничить широкий размах, чреватый произволом арабских чиновников.
Нашей целью было, скорее, приведение в порядок фасада, а не всего здания, и оно продвигалось настолько хорошо, что, когда я четвертого октября уезжал из Дамаска, у сирийцев, в только что освобожденной от оккупации опустошенной войной стране, было свое правительство де-факто, продержавшееся два года без привлечения иностранных советников вопреки противодействию влиятельных элементов в рядах союзников.
Я работал, сидя в своей комнате и пытаясь осмыслить события, насколько это позволяли сбивчивые воспоминания об этом дне, как вдруг услышал голоса муэдзинов, призывавших правоверных к последней молитве, разнесшиеся во влажном вечернем воздухе над ярко освещенным, охваченным праздником городом. С ближайшего минарета в мое окно врывался голос одного из них, звеневший какой-то особенной сладостью. Я поймал себя на том, что машинально вслушивался в его слова: «Велик Аллах: нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его. Молитесь, спасайтесь. Велик Аллах: нет Бога, кроме Аллаха».
Заканчивая, он понизил голос на два тона, почти до уровня обычной разговорной речи, и мягко добавил: «И Он очень добр к нам сегодня, о люди Дамаска». Шум на улицах затих: каждый горожанин повиновался призыву к молитве в этот первый вечер свободы. И в тишине этой всеобъемлющей паузы я остро почувствовал собственное одиночество и отсутствие смысла в их движении, поскольку только я из всех слышавших муэдзина понимал, насколько печальным было это событие и насколько бессмысленной была эта фраза.
